исполнилось четыре, папа выкроил минуту из своего плотного графика, чтобы объяснить новому акционеру ЗАО «Семья»: «Пипл очень глуп. К сожалению, они голосуют на выборах, водят машины, но соображают на уровне твоих друзяшек в песочнице. А кого твои друзяшки считают бяками? Детишек с красивыми игрушками, которые ими не делятся».
— Богатеньких? — хмыкнула Анфиса. — Откуда здесь богатенькие? У нас зарплата тринадцать-двадцать тыщ. Двадцать пять — везуха. Дураки кредит берут на телефон за пятьдесят! Они — буратины. Подруги мои. Не общаемся уже, потому что я нищебродка по психологии. Укроп сажу, банки катаю, одежду штопаю. Телефон марки хуянь.
Бородач подал дамам кофе за триста восемьдесят плюс триста восемьдесят плюс триста восемьдесят рублей.
Софушка задумалась. Она тоже игнорировала тренды и бренды. Гуччи, например. Провинциалки и дети-блогеры опошлили Гуччи. Как D&G несколько лет назад. Софушка не брезговала лондонскими секондами, простенькими марками вроде Бенеттон. Ее айфон 11 — позорище с точки зрения элитных буратин. «Детишек с красивыми игрушками». Красивыми ли?
— Продукт должен соответствовать цене. — Она продегустировала эспрессо. — Триста восемьдесят? Максимум двадцать! Фуфло!
— Двенадцать! — Включилась в анти-аукцион Анфиса. — Восемь!
— Минус десять долларов. Я успешная графическая дизайнерка. Час моей работы стоит семьдесят баксов! — Товарищ Кнепер ощутила разгорающееся в груди пламя революционной борьбы, вспомнила прабабку, члена (матку) Третьего Интернационала. — Вы отняли мое время и напоили меня помоями! Я знаю стандарты качества этой франшизы, вы нарушаете их! — Бросила она в бороду бариста. — Зовите администратора!
— Правильно! — поддержала «Мальвину» Мухина. Ее тягостное похмелье будто корова языком слизнула. Скандалин — лучшее средство. Заряжает энергией, избавляет от накопившегося стресса. — Не умеете варить кофе за триста восемьдесят рублей, не полезайте в кузов!
***
Майор Финк Евгений Петрович и прораб Туник Людмила Авессаломовна в замкнутом пространстве вагончика подавляли друг друга. Хрупкий и желчный. Тучная и полнокровная.
— Наконец-то мы с вами увиделись, уважаемая. Таджики ваши мрут и мрут, а вы где-то ездите и ездите!
— По делам, уважаемый. В Береньзени ж ничего не решишь! У меня заказчики — Селижаров Георгий Семёнович. У меня поставщики… Я одна. Всем угодить стараюсь, не жалею себя!
— И таджиков.
— На что вы намекаете?
Финк шагнул шесть раз и достиг противоположной стены.
— Пятнадцать лбов. Без горячей воды. В скворечнике. Про условия труда не слышала, капиталистка?
— Женечка, я бизнесмен в нашей стране. Ты мент в нашей стране. Давай Америку косплеить не будем, окей?
— Америку не будем чего?
— Дочка моя наряжается, когда эльфом, когда капитаном межгалактического судна. Называется «косплей». Карнавал, короче. Ролевая игра.
— Люда, крякаются-то взаправду! Пацаны молодые, ты за них отвечаешь. Ладно, живут они черт-те как, ладно ты им платишь копейки — сами согласились. Но убийства…
— Убийства? — ахнула Авессаломовна.
— Мы, то есть, я уверен, что убийства. На сексуальной почве. Им вкололи возбуждающее. Херы стояли после смерти!
Финк следил за лицом прорабши. Сливочно белым, со слабым круглым подбородком и хищным напомаженным ротиком. Рот коротко изогнулся — вниз, в подобии анти-улыбки.
— Выпьем?
— Нет.
— Хозяин-барин. Я выпью, Евгешь.
На фоне ее могучей ладони фляга смотрелась бирюлькой. Людмила по-оперному вздохнула, груди-горы вздыбились и опустились, синие глаза преисполнились росой.
— Отставить косплей! На мне ты не сыграешь. Говори, что происходит! — велел Финк.
Бабы! Чуть прижмет — в слезы. Сильные, ага, независимые.
— Ты мне поверишь?! Я в дурку не хочу!
— Излагай.
Горбачев по телеку. Мама Люды опять восхищается — импозантный мужичок! Тётя ворчит: «Плешивый подкаблучник, к логопеду бы сходил!»
Август. Жарко. В саду жужжат сытые шмели. В дребезжащем холодильнике потеет желтый квас на хлебных корках. Дед продавливает гамак, на его пузе раскрытая книга. Не видя обложки, Люда точно знает — какая. «Похождения бравого солдата Швейка».
— Авессаломовна, ты что употребила? Я на экспертизу возьму! — прервал ретроспекцию бравый майор Финк. — Ты нафига мне свое детство-отрочество-юность завела?
— Оно важно.
— Что именно?
— Я! — крикнула Люда. — Я была счастлива. Тетя приехала, привезла мясо и газировку. Вечером шашлык. Дед замариновал в кефире, папа в минералке. Соревнование, понимаешь? Я налопаюсь шашлыка и прыгну в гамак. Плевать, что комары, зато спать не гонят.
— И трава зеленее, и деревья выше, и мороженое вкуснее.
— Сухофрукт ты, Финик!
Озеро Мохнатое. Четыре часа дня. Никого. Люда сбрасывает сарафан и сандалики и вбегает в затянутую ряской воду. Плавать невозможно. Она просто садится на глинистое дно и отдыхает от зноя. Гудят кузнечики и провода электропередач.
Липкая ладонь зажимает ей рот. Ее выволакивают на берег и несут в лес. Она голенькая, нарядный сарафан скомкан в песке… Ей стыдно и страшно, она даже не сопротивляется.
Из-за нее не будет шашлыка. Бедные мама, папа, дед…
Она зажмуривается, не глядит на вдруг ставшие ужасными березы, сосны и мшистые холмики, позолоченные солнцем. Не вдыхает гнусный запах скошенного сена, смолы, первых прелых листьев и грибов.
Ее кидают на землю. Боль теперь второстепенна. Шаги. Медленные, спотыкающиеся. Толчок-пинок. Царапающее поглаживание.
— Я тебя не обижу. Ты только… не отталкивай меня.
- Он сосал мой локоть. Плечо… Высокий, с розовой лысиной и белесыми ресницами, как у свиньи. Он без конца бормотал: «Не отталкивай меня».
Финк взял мадам Туник за мягкую руку. Ее история — человеческая трагедия, полицейская рутина. Бешенные животные, нет, чудовища нападают на детей. Почему-то их не казнят, видать, «братья» во власти защищают своих. Господь Береньзень миловал, в Береньзени извращенцев нету, кроме опущенного на зоне Колокольчикова. Колокольчиков безвреден, эдакий нахрен никому не сдавшийся благотворитель. Таскается по питейным и ноет: хочешь миньетик? Не хочешь? Ну, пожа-а-алуйста!
Ромиш курил, постоянно менял позу (признаки акатизии). Садился, поднимался, садился. Федор Михайлович не лез к нему с наводящими. Пациент сам расскажет. Куда торопиться?
— У вас луна другая. Мелкая. Лунка. Наверное, потому что у вас лица узкие. А позавчера луна была… МОХ (Луна, тадж.).
— Ярко светила?
— Ага. Я разглядел Курбонова. Он возле крайней копны терся, в поле. Штаны спустил. Я думал, ссыт. Потом копна шевельнулась. Поддала ему. В копне был кто-то! Я понял, что они… вы поняли. Мне бы отвернуться. — Ромиш страдальчески скривился. — Шея будто заржавела. Я не религиозный, так. Секс и секс. Но… они каким-то отвратом занимались.
— Каким?
— Мне душу стошнило. Чавкало, хлюпало… Лялька плакала.
— Ребенок?
Курбонов наяривал. Он взмок. Глаза вылезали из орбит.
— Доктор, Курбонову без разницы — кого. Собаку, козу или…
Люба выпила еще.
— Он себя дергал, дергал. Ничего не получалось. Он орал на меня: «Ты виновата!». Замахнулся, Евгешь. Огромный, чужой дядька. Огромной чужой пятерней. Я прикрыла «междуножек». Я боялась не смерти, а что
