печной трубе. Скрежетом веток по оконному стеклу. Грохотом дождя в жесть крыши. Шуршанием накрахмаленных простыней. Потрескиванием берёзовых дров в камине. И сотнями других напевов и голосов.
Несмотря на холод, природа брала своё. Сад утопал в сочной зелени и пенно-белом цвете, в котором то тут, то там вспыхивали яркие свечки алых тюльпанов. Агата припарковалась. Опустила стекло и, не спеша выходить, глубоко-глубоко вдохнула. Ну какие, Господи Боже, Эмираты? Вот её родина. Вот её дом, её земля, в которой лежат её предки. И это такие прочные корни, что не выкорчевать их, не иссечь. Ну как? Как она уедет? А главное — зачем? Бросить всё ради одурманенных сладким ядом вранья безумцев, которые с какого-то перепугу решили, что лучше других знают, как нужно любить Родину? Иногда Агата даже завидовала такой незамутненности. Нет, это ведь как сладко, наверное, быть настолько уверенным в собственной непогрешимости! Ну, вот откуда эти люди взяли веру в то, что они знают, как надо жить? Знает ли цветок, как ему цвести? Знает ли ветер, зачем гонит облака за горизонт? Знает ли река, куда она несёт свои воды?..
— Агата!
— Мам! — Агата толкнула дверь, выбираясь из машины. — Привет!
— Привет! Вот так сюрприз, вы только посмотрите! Случилось что?
С громким тявканьем вслед за матерью из дома выскочили её шпицы — Бублик, Макарон и Палочка.
— Ещё одна! — закатила глаза Агата, наклоняясь, чтобы почесать за ухом Макарона — самого наглого. — Почему сразу «случилось»? Я что, не могу просто так приехать?
— Конечно же, можешь! Дай я на тебя посмотрю!
— Ну как?
— Не очень. Ты бледная, как мертвец. Отец! Отец, посмотри, кто к нам приехал!
Несмотря на раннюю пору, мать Агаты была при полном параде. На лице имелся даже лёгкий макияж, волосы были расчёсаны и уложены, вместо домашнего костюма, который дома таскала сама Агата, Оливия Генриховна предпочла надеть удобные брюки и тонкий пуловер. В свои пятьдесят два мать Агаты выглядела просто великолепно.
— Дочь? Вот так неожиданность, — удивлённо приподнял брови отец, выйдя на крыльцо.
— Да уж, — с каким-то непонятным ей сожалением вздохнула мать.
Ничего не понимая, Агата перевела взгляд с одного родителя на другого:
— Привет, папа. А у вас всё хорошо?
— Всё отлично.
— Как твои коленки?
— Так, как и должны быть после тридцати лет таскания на себе всяких любящих пожрать тётенек в пачке.
Удивительное дело. Закончив свою карьеру премьера ровно в сорок лет, её отец, судя по разговорам, абсолютно по ней не скучал. Такое довольно нестандартное для любого артиста поведение Отар объяснял просто:
— Я же пахал тридцать с лишним лет, Агаточка. Не отходя от станка, как проклятый… От зари и до поздней ночи. Теперь же я могу отдыхать сколько влезет, могу есть сколько влезет, и сколько влезет спать. Ради сцены я и так отказывался от этого слишком долго. Поверь, меньше всего я бы хотел продолжать лишать себя этих радостей и дальше.
Тут он, конечно, лукавил. Потому как после завершения карьеры в театре он ещё много лет там преподавал, так что сильно бездельничать ему и дальше не доводилось.
— Пройдём в дом?
Родители переглянулись. Ничего не понимая, Агата оттеснила отца плечом и решительно толкнула дверь. Поначалу она ничего такого не заметила. Лишь пройдя вглубь, в проходную комнату, которую они звали библиотекой из-за многочисленных, уходящих под самый потолок стеллажей с книгами, запнулась взглядом о брошенные на полу коробки.
— Вы опять взялись наводить порядок?
— Что-то вроде того. Поговорим за завтраком.
Родители вели себя очень загадочно. Агата недоумённо пожала плечами и двинулась вслед за матерью.
Кухня была едва ли не главной комнатой в доме. А может, и главной. Добротные деревянные шкафчики, дубовый неподъёмный буфет, и большой овальный стол между двух окошек, на котором в вазе стояли полевые цветы, блюдо с пирожками, накрытое кружевной салфеткой, и вазочка с папиным любимым клубничным джемом.
— Чем-нибудь помочь?
— Нет. Тебе кофе сварить?
— Лучше чай.
— Остался прошлогодний липовый, будешь?
Обычно размеренная, сейчас Оливия как-то уж очень суетилась.
— Оливка, сядь! Не мельтеши. Ты когда волнуешься, становишься совершенно невыносимой, — возмутился отец, забирая у матери жестяную банку с индийским слоном, в которой они с допотопных времён хранили травяной сбор, что каждый год собирали по весне своими руками.
— И по какому поводу волнение?
— Твоей матери предложили работу.
— Вот как? — Агата напряглась, потому что у её матери, в общем-то, была работа — в одном из лучших вузов страны. — А где?
— В Мюнхене.
На кружевную скатерть со звоном опустилась чашка. Агата вскинула взгляд:
— И?
— И я согласилась. Учитывая все обстоятельства.
Агата сглотнула. Так, ладно. Это ведь не конец света, да? В глубине души она понимала, что такое развитие событий вполне вероятно. Ну не могла её мать, доктор социологических наук, продолжать научную карьеру там, где всё делалось для того, чтобы эту науку уничтожить. Но Агата какого-то чёрта всё равно продолжала надеяться, что этого не случится. Потому что если кто и любил эту страну больше её самой, то это — её родители. Они не могли уехать. Они даже в голодные девяностые не уезжали!
— Согласилась… - эхом повторила Агата. — И ты, пап? Ты тоже поедешь?
— Конечно. А то ведь уведут, Агатик, твою маму. За ней глаз да глаз нужен.
— Ну что ты такое говоришь, Отар? Язык без костей.
Мать ласково причесала волосы отца длинными наманикюренными пальчиками. Они познакомились, когда отцу было сорок два, а ей двадцать пять. Юная умница и красавица, Оливия как раз защищала диссертацию, умудрённый сединами отец — активно преподавал. Если верить папеньке, любовь сразила его наповал буквально с первого взгляда. Он тут же сделал предложение. Она — не задумываясь, согласилась. И хотя многие к этому браку относились со скепсисом (ну ещё бы, тут с какой стороны ни посмотри — мезальянс, хорошая и чистая девушка и взрослый мужик с репутацией отъявленного бабника), всё у них сложилось так, что лучше и не придумаешь.
— Почему это сразу — без костей? Когда у тебя молоденькая жена — ухо надо держать востро.
— Мне пятьдесят три, сумасшедший!
— Вот-вот, говорю ж — молодуха.
Отар поймал ручку жены и поцеловал. Та раскраснелась. Агата, которая привыкла к подобным нежностям до того, что
