Мышастый захохотал, они обнялись с Хабанерой, и русский Рембо наконец перевел глаза на Буша. Тот не увидел это, скорее почувствовал – мерцающая тьма все еще заслоняла лицо Мышастого, не давала разглядеть черты.
– Вот, позволь тебе представить, – Хабанера кивнул на Буша. – Это и есть наш знаменитый доктор, наш, так сказать, гиппократ и авиценна, наш эскулап и подалирий…
Новоявленный подалирий, не зная, что делать, привстал с кресла, слегка поклонился. Мышастый подал ему руку и наконец вынырнул-таки из маскирующей тьмы. Внешность у него оказалась совсем простая и располагающая – круглая стриженая голова, серенькие моргающие глазки, веселая улыбка.
– Очень, очень рад, – сказал он уже не басом, а совершенно обычным голосом. – Значит, будем играть в доктора? Кажется, на моей памяти еще такого не было. Любопытно, любопытно будет посмотреть…
Помня, что сказал Хабанера, Буш только вежливо улыбнулся и неопределенно повел плечом.
– Он вас небось запугал, черт-те чего обо мне наговорил. – Мышастый подмигивал ему левым, выдвинутым из тьмы глазом. – А ведь я совсем ничего, я простой русский человек, люблю выпить, закусить. Чего же тут бояться? А скажите, это правда, что вы гений?
Буш хотел было тактично улыбнуться, но губы его не двигались, замороженные, тоска захлестнула сердце, дрогнула, повела вглубь, в пустоту, в пропасть…
– Не стесняйтесь, мы, гении, всегда поймем друг друга, – продолжал Мышастый, внимательно разглядывая Буша. – Ну или бывшие гении, это уж как кому угодно. Хорхе Борисович ведь не совсем точно выразился, я не поэт, я был поэтом. Знаете, в чем разница?
– В чем? – выдавил Буш, потому что молчать было бы уж совсем нехорошо.
– Поэт обычно умирает вместе с человеком, – объяснил Мышастый. – И неважно, как именно он умер – от пистолетной ли пули, от яда, в петле или мирно в постели, окруженный детьми и внуками, – главное, чтобы человек и поэт умерли вместе. А вот когда поэт умирает раньше человека, то есть бросает писать стихи, он тем самым выносит приговор окружающему миру, всей вселенной. А вселенная не знает, не хочет знать, что приговор вынесен и даже приведен в исполнение, что она уже висит в петле, вывалив наружу синий опухший язык, и предсмертные судороги принимает за пароксизм удовольствия…
Хабанера переменился в лице и покосился на Буша, и даже как будто мигнул ему, словно пытался предостеречь, предупредить. Но Буш стоял растерянный и вовсе ничего не соображал. Одна только мысль вертелась у него в голове: «Зачем он мне все это говорит? Зачем?»
Мышастый смотрел на него, прищурив один глаз, и словно все ждал чего-то. Ждал, ждал, но так и не дождался, запел.
– Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь… – тем же хорошо поставленным басом пел Мышастый. – А прошлое кажется сном, томит наболевшую грудь… Ямщик, не гони лошадей…
Он отвернулся, снова скрылся во мраке, и мрак этот, пошатываясь, шел прочь, к соседней ложе, и слова все тише и тише доносились до них, растворялись в воздухе, умирали.
Хабанера расплющил пальцем пробившуюся на лбу капельку пота, похлопал себя по груди, словно проверяя, весь ли он тут, на месте, не унес ли Мышастый с собою какую-нибудь часть. Но, похоже, проклятый пиит их пощадил, выражение озабоченности и напряжения постепенно сходило с лица Хабанеры. Он даже снова стал поглядывать на арену, где гимнастки выступали уже по одной, морща лоб, поднимая брови, бормоча себе под нос что-то примирительное…
Буш наконец не выдержал:
– Зачем мы здесь?!
Хабанера посмотрел на него настороженно:
– А что такое? Вам не понравилась гимнастка? Сейчас другая выйдет…
Но дело было не в гимнастке, черт с ней, с гимнасткой, Буш просто хотел знать, зачем они тут и для чего. Хабанера в ответ произвел неопределенное движение пальцами и как-то неуверенно сообщил, что они пришли поразвлечься, заодно посмотреть нужных людей и себя показать.
– А Мышастый – нужный человек?
Хабанера покосился в ту сторону, куда ушел Мышастый, криво улыбнулся.
– Мышастый – не просто нужный, он тут главный человек. И не только в нашем деле, в любом здешнем начинании. Он может придать предприятию невиданную скорость, а может и затормозить его, и вовсе похоронить – он все может. Собственно, ради него мы сюда и пришли сегодня. Надо было произвести хорошее впечатление…
– Произвели? – усмехнулся Буш.
Но Хорхе Борисович шутки не принял, был совершенно серьезен.
– Все, что нужно, он увидел.
Буш растерялся.
– Что увидел? Я ведь и двух слов не сказал… молчал все время.
– И очень хорошо, что молчали. Он сразу понял, что вы замкнутый, хитрый и самолюбивый человек.
– Да вовсе я не такой! – воспротивился Буш.
– Мышастому виднее, какой вы, – сухо заметил Хабанера. – А вы – замкнутый, хитрый и самолюбивый, советую это запомнить.
Буш хмуро умолк, уставился на очередную девушку в блестящем красном костюме, которая немыслимо изгибалась под софитами. Но не вынес все-таки молчания, прервал его первый.
– Предположим, – сказал он зло. – Предположим, что я такой – хитрый и так далее. Какая, скажите, тут связь с моей врачебной специальностью?
– Здесь все связано со всем… – рассеянно сказал Хабанера, а сам уже не глядел на Буша, забыл про него, смотрел вниз – неотрывно, напряженно. Буш подумал было, что он заинтересовался новой гимнасткой, но нет, причина его интереса была другая.
Снизу, от подиума, шла к ним женщина красоты удивительной, страшной, почти уродливой. Карминное платье в пол при каждом шаге раскрывалось, обнажая в длинном боковом разрезе ее всю, от узенькой щиколотки до подмышки. Величественная грация царицы, пышные черные волосы, шея длинная, лебединая, губы алые, а на ногах и руках – синевато-белая кожа шероховатыми пятнами, словно их попробовал на вкус грубый напильник… В районе живота и груди кожа утолщалась, переходила в пугающую болотную зелень, словно не человек шел к ним сейчас, а мертвец.
Буш не поверил глазам, решил, что помстилось, что цвет кожи, играя, меняют воздушные радуги, вися над столами. Но нет, она подошла поближе, и зелень, мешаясь с синевой, застыла прямо у него перед глазами, бесстыдно маяча в распахнутом платье. Он судорожно поднял глаза вверх и увидел то же самое – прекрасное в своей бледности лицо, тонкие ясные черты и синие, фиолетовые, в мелких потертостях и чешуйчатых бляшках пятна разложения на нем.
Невообразимая женщина мимоходом чмокнула Хабанеру, скользнула равнодушным взглядом по Бушу и пошла дальше, к ложе Мышастого.
– Хороша? – заговорщицки подмигнул Хабанера.
Буш не знал, что ответить, по коже у него до сих пор бежал холодок.
– Кто это? – наконец выговорил он.
– Это Хелечка. Она… как бы это выразиться… – Хабанера на миг замолчал, подыскивая слова. – Словом, приглядывает за юными дарованиями, отбирает, так сказать, кандидаток.
