3
Раньше было не лучше. Было так же, но у меня всегда имелась компания. В самое знаменитое парижское кабаре Raspoutine времен великой и ужасной хозяйки мадам Элен Мартини[233] я приходил с тридцатью приятелями, мы любили это русское заведение в красно-золотых тонах, декорированное Эрте[234], где выступали пьяный метатель ножей, чародей, знавший тысячу фокусов, и колумбийские музыканты, выдававшие себя за цыган. Там всегда находился богатей, готовый сунуть за струны балалайки банковский билет с Блезом Паскалем (500 франков), чтобы еще раз послушать «Очи черные». Мы до упада (в прямом смысле слова!) отплясывали казачок на дорожке в красно-черные квадраты. Мы покидали заведение на рассвете, без сил, но с трофеем — абажуром или хрустальной подвеской с люстры — в бутоньерке. В те времена мне аплодировали, когда я залпом выпивал полный стакан спиртного. Теперь я могу сделать это в восемь глотков — и окружающие сочувственно пожимают плечами. В каком возрасте человек теряет право быть жалким?
Тридцать лет назад у меня был стадный инстинкт. 80-е и 90-е я прожил в «толпе», а потом, однажды утром, мое окружение испарилось. Я погрузился в мертвую тишину и не протестовал — такова жизнь. В детстве днем и ночью рядом с тобой братья и сестры, а когда вы взрослеете, разбегаетесь в разные стороны. Родственников заменяют друзья, и ты совершенно уверен, что они станут твоей новой — настоящей — семьей, но исчезают и они. Человек всю жизнь собирает — подтягивает к себе людей, которые со временем отдаляются и в конце концов покидают его. У каждого своя профессия, жена, дети, дом, развод, рак, все слишком заняты, чтобы среди зимы выпивать с умственно отсталым типом, чья борода седеет на глазах. Через десять лет наступит конец света, никто не может позволить себе терять время. Условием выживания во время апокалипсиса становится изоляция, бурчал я себе под нос, по-клошарски шаркая ногами по улочкам, спиралью закручивающимся вокруг площади Звезды. Направлялся я в сторону Виктории, в ресторан у Арки. Возможно, я сам виноват в потере друзей. Не сумел их удержать, позволил отдалиться, слишком часто отсутствовал — мне нравилось исчезать. Думаешь, что по тебе будут скучать, и неизбежно теряешь людей.
Эта ночь — мой последний бой во имя чести. Что-то стало заедать. Я больше не смеюсь над собой. Я слишком хорошо знаю, что насмехательство — форма бегства. Нет ничего удобнее, чем всегда скрывать то, что у тебя на сердце. Юмор — пассивно-агрессивное поведение. В глубине души сатирики завидуют «желтым жилетам». Они формулируют критику, но ничего не предлагают взамен имеющегося. Это освобождает от чувства неудовлетворенности и никуда не ведет. Голосуешь за Меланшона, потому что знаешь: его никогда не выберут. И он это знает. Удобно, когда можно все время говорить что угодно и тебя не привлекают к ответственности. Таково мое послушание: ворчать по команде и без последствий. Я присягнул безответственности, как только мне исполнилось восемнадцать. Народ этого не понимает, считает карикатуристов претенциозными, но внушающими доверие типами, а на самом деле их неуверенность вопиёт. Я мог бы звать на помощь каждую неделю, все три года, что работал на France Publique — никто не услышал бы. Ни разу. Скажу прямо: новая гражданская война поделила французов на слушателей France Publique и тех, кто нас игнорирует. Аудитория лидера французского эфира чувствует свое превосходство над другими гражданами. Она изъясняется на более элегантном языке, без средиземноморского акцента или парижских интонаций. Губы у всех наших тонкие, стиль речи отточенный до отвращения. Рассуждают они умно, их жизненные ориентиры эрудитские, четыре шага к решению всех проблем. Наши слушатели не подвержены страхам и экзистенциальным тревогам, это миролюбивые и эко-ответственные граждане. Они ненавидят водителей грузовиков и предпочитают иметь статус государственного служащего. Членам «противоположной стороны» кажется, что они живут в какой-то другой Франции. Они бедные, хрупкие и не имеют иного выбора, кроме как потреблять вредительские наставления доктринеров. Платят им смехотворно мало, а, если начинают жаловаться и протестовать, полиция их избивает, лишает зрения, выкручивает руки. Они не понимают лексикона France Publique и никогда не слышали о существовании тоста из авокадо. Они чувствуют себя не приниженными, но исключенными из рядов. Франция утратила свой единый язык. Разобщенность носит тотальный характер.
