— Мы опаздываем? — спросила я своего соседа.
— Только что сообщили, что мы скоро поедем, — ответил он.
Я в очередной раз бросила взгляд на мобильный. Набрала справочную — связи не было. Меня внезапно обдало жаром, с головы до пят, — с чего бы это? Я заерзала.
— Ты хочешь выйти? — спросил он.
Качнув головой, я глотнула воздуха, закрыла глаза и постаралась ни о чем не думать.
— Такое же было зимой, когда я последний раз ездил поездом, — сказал он. — Мы стояли битых два часа. Черт-те что! Ведь они не могут ни окна открыть, ни даже двери, и духота становится нестерпимой.
Не могут открыть двери? Меня опять окатило жаром. Я словно бы разучилась дышать — неужели это можно забыть? Я все-таки надумала выйти. По-моему, я произнесла это вслух, только он не расслышал. У кого мобильный Халланда? Я бы ответила на это эсэмэс, как если бы Халланд существовал, я подыграла бы. Тут затрещало радио: мы задерживаемся на неопределенное время, они не могут выявить неисправность. Мой сосед посмотрел на часы:
— Ну вот, теперь автобус уйдет без меня.
Судорожно глотнув, я крепко сжала мобильный.
— А я должна позвонить, — проговорила я шепотом, с пересохшим ртом.
— Зимой мы просто стояли и никто ничего нам не объявлял, а потом отключили свет, и под конец наступила кромешная тьма, а потом нам пришлось идти по шпалам до самого Вайле.
— Значит, они все-таки смогли открыть двери, — сказала я, облегченно переводя дух, главное сейчас — не прекращать разговор.
— Да, но к этому прибегают лишь в крайнем случае, ведь выпускать людей на рельсы смертельно опасно.
Я прислонилась щекой к окну и накоротке насладилась прохладой, прижалась к стеклу лицом, расплющила о него губы — попробовать на вкус губами? Вкус был — металла. Мягкий-премягкий, темный.
Мягкий, темный.
Мягкий, темный? Нельзя, чтобы это звучало маняще, мне же страшно, по-настоящему страшно. Я училась уживаться со своим телом с момента рождения и всегда полагала, что это приходится делать всем остальным, с большим или меньшим успехом; все же ты с ним знакомишься, бывает даже, не без некоего мимолетного удовольствия. Я переживала разное. Но вот это было для меня внове. Наверное, мне никогда раньше не доводилось испытывать страх. Хотя нет. Когда Халланд лежал на площади. Конечно же, я испугалась, только я этого не сознавала, и казаться мне тоже ничего не казалось, я же не знала, что произошло. Ну а здесь, в поезде, мое тело заговорило помимо меня. Параноидальный зуд меж лопаток на купальном мостике в сравнении с этим — ничто. Однако же и это было — ничто. Я упала в обморок. Нет. По-моему, это называется blackout. Я отключилась на одну или десять секунд, а может, на дольше. Я сидела, привалясь к соседу, он легонько меня потряхивал, его щетинистые усы кололись.
— Я хочу наружу, — сказала я.
— Туда нельзя, — ответил он.
— Но если я хочу, — повторила я. — И мне сейчас необходимо позвонить, это срочно.
— У тебя клаустрофобия, — сказал он, — я знаю, что это такое, мне и самому что-то не хватает воздуха.
— Я хочу наружу!
Сев прямо, я осторожно повернула голову и попыталась встать — он не поднялся, я стала было перелезать через его ноги, но он перехватил меня.
— Отпусти! — сказала я.
На нас, ясное дело, глазели, мне захотелось сесть обратно на свое место, и помалкивать, и беспокоиться насчет поездки, как все нормальные люди, но уже было поздно.
Тут поезд дернулся и пошел. Я ударилась подбородком о голову соседа, изо рта у него пахло яйцами, я выпрямилась — и рухнула в проход. В тот же миг у меня засигналил мобильный. Я открыла сообщение прямо на полу. Оно было от Халланда. Там стояло то же самое: Где ты? Я принялась звонить ему. Я сидела на полу и ловила ртом воздух, как после длинной пробежки. Слушала гудки и видела его перед собой: в машине, а может, у Перниллы, на узкой постели — лежит смотрит на плакат с Мартеном Герром, висящий перед ним как алтарный образ, дома в гостиной, с биноклем возле окна. Он не отвечал.
29
Тогда Шахрияр сказал брату своему Шахземану: «Хочу увидеть это своими глазами!»
«Тысяча и одна ночь»
Фундер сказал: успокойся и хорошенько подумай, Фундер не перепугался, как я, — я перевела дух и спрятала телефон. Домой со станции я ехала в сосредоточенном молчании, без песен, у меня было ощущение, будто я неживая, будто мое тело обложено ватой, в то время как рассудок говорил мне, что я не мертвая и не умираю, что Халланд умер и тот, кто отправил мне сообщение, не Халланд. Меня то всю обкладывало ватой, то бросало в жар. Когда бросало в жар, я делалась невесомой, словно меня и впрямь уже не было в живых. Потом начиналось удушье. Но я ехала. В сосредоточенном молчании, с таким чувством, что нахожусь на ничейной полосе и что меня не существует.
Как работал мой мозг? Не знаю. Я писала и издавала, с промежутком в несколько лет, сборники новелл, это то, чем я занималась. Как это у меня выходило? Уже трудно сказать. Я много читала, помногу гуляла, я часто оставалась одна, поскольку Халланд был в поездках. Иногда мы с ним ездили вместе, но не когда он работал. Я жила по большей части на его деньги, но не слишком об этом задумывалась. Даже теперь и то не задумывалась. Я сидела в машине на площади, не в силах подняться и идти в дом. В окнах у Брандта было темно. В моих — тоже. У меня вырвалось: «Ох!»
Я вынула из сумки мобильный. Проверила, затаив дыхание. От Халланда — ничего. Шесть пропущенных звонков от Фундера и одно эсэмэс. Ясно мыслящий Фундер писал: «Не выключай свой мобильный. Тут же звони нам, если абонент снова выйдет с тобой на связь». Абонент. Фундер такой правильный. И загорелый. Я позвонила Брандту. Никто не отвечал. У него темно, где же он? И где Гость? Эбби была в Англии. Халланд лежал на кладбище. Я выключила и убрала мобильный, достала из сумки конверт и ксерокопию и распахнула дверцу, чтобы зажегся свет. Мне достаточно было прочесть заглавие и пробежать глазами первую страницу давнишней новеллы. Чудесное схождение с колеи. Написано мной. Я вспомнила и без труда узнала. Говёха. Схождение с колеи. Все понятно. Это же обо мне.
У меня вырвалось: «Ох!»
Это уже восьмой раз. Наверное, хватит. Охать бесполезно. Помогать не помогает. Может, мне надо завести какое-нибудь животное. Может, надо переехать. Да, мне надо переехать. Нет, мне хочется домашнее животное, кошку. Серую. Нет, я вообще не люблю домашних животных. Мне нравится этот дом, почему я должна его бросать? Сейчас я пойду лягу на диван и буду смотреть телевизор. Не думайте, что я никогда не смотрю телевизор. Наконец-то мне можно будет снова его включить, начались будни, хорошо бы там шел детектив. Их шло несколько. Предсказуемость действовала благотворно. Убийство, не слишком зверское, после чего: следователь, не без личных проблем, но так или иначе — детали преступления, загадки, нестыковки, задачи, след, ложный след, раскрытие, развязка. В жизни так не бывает. Сначала я посмотрела один детектив, потом стала смотреть другой. Как только приближалась развязка и брезжила догадка, я теряла интерес. Увлекательно все, что запутанно, раскрытие же преступления оставляло меня равнодушной. В жизни так не бывает. Потеряв интерес, ибо все закруглялось, я обычно покидала гостиную, чтобы принести чего-нибудь поесть или сходить в туалет, а когда возвращалась, то, как правило, обнаруживалось: следователь в последнюю секунду успевал сообразить, что человек, которому он доверял и с которым делился информацией в процессе расследования, и есть преступник. Довольно быстро по ходу фильма кто-то попадал в опасность и совершалась еще пара-тройка убийств, прежде чем душегуб мог поведать о своей болезненной ревности или же о том, что он подвергался в детстве насилию. В реальной жизни так не бывает. Если отправная точка и была еще более или менее правдоподобной, то дальше все сходило на нет. Я лично ни в чем мало-мальски захватывающем не участвовала. И еще одно несоответствие: в телевизоре детектив был предсказуемым и куда более реальным, чем моя собственная жизнь, где все всегда казалось нереальным и непредсказуемым. Я подумала: а не составить ли для наглядности список? Быть может, мы тоже смогли бы собраться все вместе в библиотеке, под конец, когда Фундер завершит свою работу.
