— Если бы я знала, что мы будем иметь удовольствие видеть вас за завтраком, тетушка, — отвечала Регина, — я вас, разумеется, дождалась бы. Однако я полагала, что вы сегодня, как это было и вчера, будете завтракать у себя.
— Я спустилась только ради вас, племянница, и сделала это исключение, принимая во внимание важные обстоятельства.
— Ах, Боже мой! Вы пугаете меня, тетя! — сделав над собой усилие и улыбнувшись, заметила Регина. — Что же случилось?
— А то, племянница, что господин Колетти сообщает мне в письме: вчера, в первый день Великого поста, он не видел вас в церкви.
— Да, тетя, вчера я была у постели умирающей подруги.
— Сегодня его преосвященство отпускает грехи и надеется, что вы будете присутствовать на проповеди.
— Передайте его преосвященству мои извинения, тетя; сегодня я не собираюсь выходить. Вчера мне пришлось перенести большое горе, я очень страдаю, мне нужно побыть в одиночестве: сегодня я никуда не пойду.
Старая маркиза скорчила кислую мину.
— Да, — твердо продолжала Регина, бросая на тетку властный взгляд, словно оправдывавший ее имя, — я даже намерена удалиться после сеанса: видите, тетушка, я теперь позирую. Кстати, должна вам сказать, что вы совершенно меня загораживаете.
— Неужели? — удивилась старая дама. Она обернулась к Петрусу и сказала:
— Прошу прощения, господин художник, я вас не заметила. Как поживаете с тех пор, как мы не виделись?
— Прекрасно, сударыня.
— Тем лучше! Вообразите, Регина, каково было мое удивление, когда я встретила господина Петруса Эрбеля у генерала де Куртене, к которому третьего дня зашла напомнить о своем дне рождения!
— Не понимаю, что в этом удивительного, тетя. Разве племянник не может навестить дядю?
— Вы знали это?
— Что господин Петрус Эрбель де Куртене — племянник генерала графа Эрбеля де Куртене? Да, тетя, знала.
— Зато я понятия не имела… И я не могу не удивляться, когда узнаю, что художник связан кровными узами с семейством, чьи предки были маркизы.
— Надеюсь, сударыня, — вмешался Петрус, — что особа, столь известная своей набожностью, как вы, ставит апостолов и святых выше всех королей и императоров земных?
— Вы надеетесь?!
— Позволю себе заметить госпоже маркизе де Латурнель, что она отвечает вопросом на вопрос, который ей имеет честь задать виконт Пьер де Куртене.
Как бы вызывающе ни держалась маркиза, она растерялась.
— Разумеется, — отвечала она, — я ставлю апостолов и святых над императорами и королями, потому что они ближе к Христу.
— Если святой Лука был художником, отчего же потомку императоров не быть художником?
Маркиза закусила губу.
— А-а, вы мне напомнили об истинной цели моего прихода, и я очень вам благодарна, — проговорила она, — я чуть было о ней не забыла.
Ни Регина, ни Петрус ничего не ответили.
— Я пришла вас спросить, — продолжала маркиза, обращаясь к Петрусу, — скоро ли будет готов портрет господина Рапта.
Регина уронила голову со вздохом, который больше походил на стон.
Петрус слышал вопрос старой маркизы, видел движение Регины, но ничего не понял.
— Что необычного в моем вопросе? — удивилась маркиза, видя, что молодые люди продолжают молчать. — Я спрашиваю, господин Петрус, продвигается ли портрет господина Рапта.
— Я не понимаю, о чем изволит спрашивать госпожа маркиза, — заметил Петрус; в его сердце зашевелилось смутное подозрение.
— Я в самом деле неточно выразилась, — проговорила
маркиза. — Портрет Регины я заранее называю «портретом господина Рапта». Разумеется, он будет принадлежать господину Рангу только после того, как мадемуазель Регина де Ламот-Удан станет графиней Рапт; однако поскольку это произойдет через полторы недели…
— Прошу прощения, — страшно побледнев, перебил ее Петрус, — стало быть, портрет, который я пишу, предназначается господину Рапту?
— Несомненно! Это главное украшение комнаты новобрачных.
Петрус изменился в лице, что сейчас же заметила маркиза.
— О-о! — воскликнула она. — Что это с вами, господин художник? Вам плохо?
По лицу Петруса градом катил пот. Взгляд его блуждал. Молодой художник походил на статую Отчаяния.
Маркиза обернулась к племяннице, чтобы обратить ее внимание на бледность молодого человека. Но она увидела, что Регина тоже изменилась в лице. Можно было подумать, что юношу и девушку поразил один и тот же удар.
Маркиза де Латурнель была дама опытная: она сейчас же сообразила, что происходит, и, переведя взгляд с одного на другую, процедила сквозь зубы:
— Так-так-так!
Она взяла Пчелку за руку, опасаясь, как бы девочка не догадалась о страданиях двух влюбленных, и повела ее с собой.
— Мне не о чем больше вас спрашивать, Регина, — сказала маркиза, — теперь я знаю все, что хотела знать!
И она вышла.
Как только портьера за ней опустилась, Петрус с криком выхватил из кармана небольшой турецкий кинжал, который всегда носил при себе.
— А-а! — взревел он. — Значит, портрет, в который я вложил столько любви, предназначался ему, графу Рапту, этому негодяю?! Не бывать этому! Я могу быть жертвой его счастья, но соучастником не буду!
Вонзив кинжал в полотно, Петрус распорол его сверху донизу.
Регина услышала треск рвущегося холста и испытала такое же потрясение, как если бы кинжал вонзился не в портрет, а в ее сердце.
Побледнев еще сильнее, что казалось невероятным, она откинула голову назад, будто ее оставили последние силы, покинула воля. Она только успела протянуть молодому человеку руку и прошептала:
— Спасибо, Петрус! Вот о такой любви я и мечтала!
Петрус бросился к ее руке, с жаром прижался к ней губами и выскочил из гостиной с криком:
— Прощай навсегда!
Ответом ему был стон: Регина упала без чувств.
Теперь оставим мадемуазель де Ламот-Удан и Петруса Эрбеля каждого наедине с их безнадежной любовью, перенесемся в Вену и посмотрим, что там происходило вечером последнего дня масленицы 1827 года.
XIII. БЕНЕФИС СИНЬОРЫ РОЗЕНЫ ЭНГЕЛЬ
В последний день масленицы 1827 года около шести часов пополудни Вена представляла собой непривычное зрелище.
Увидев толпу на улицах, иностранец не смог бы сказать, зачем жители так торопливо стекаются из Штубен-Тор, Леопольдштадта, Шоттен-Тор и Мариахильфа — одним словом, из всех городских предместий — на дворцовую площадь.
