Подошла соседка, первый гонец, желая помочь; она сказала Дарио, что сейчас его позовут. По ее взгляду было видно, что ее забавляют два несмышленыша, которые флиртовали, а теперь прощаются. Наверное, и у нее всплыли смутные воспоминания о каком-нибудь сыне булочника, с которым она проводила время на каникулах в деревне, или о парне с пляжа в Трувиле — летняя экзотика, тема для будущей болтовни с подружками, с хихиканьем и сомнительными признаниями. Собака все лаяла, и нам приходилось повторять наши скупые слова, а когда мы замолчали, тесно прижавшись друг к другу, собака все так же лаяла, и ее лай заполнил наше молчание, распугал мысли, и показалось странным так мучительно горевать.
И действительно, очень скоро мать Дарио стала его звать, очень ласково, — я никогда не говорила ему таких слов: "Сердце мое, ангел мой, Дарио, милый, где же ты?" Поднялся ветер, сделалось зябко, над нами сгустились облака, и потихоньку стал меркнуть свет, все потускнело и не имело уже ни прелести, ни значения. Я вдохнула сколько могла запаха корицы и крема, потому что утром он брился, может быть, ради меня, может быть, ради наших последних поцелуев, но лучше бы он не брился, лучше бы его подбородок кололся и на моем остался след, легкая краснота. Я смотрела ему в глаза, цвет их так часто менялся в зависимости от света, они были сродни небесной синеве Прованса, и я не могла бы точно сказать, какие они. Я слышала его сердце — или свое? Двух трепещущих птиц, они судорожно бились, а потом послышался горловой странный звук, он всхлипнул и ушел, чуть горбясь, впервые неуклюжий, впервые не в ладу с собой, он споткнулся о камень, но не упал, выпрямился — и все. Больше ничего. Зеленый удаляющийся пуловер, радостный вскрик его матери. Хлопнула дверца, заурчал мотор, и машина уехала.
Я осталась среди сосен, в нескольких километрах от Экса. Ветер крутил сухие листья. Собака больше не лаяла. Может, ее впустили в дом? Может, прибили? Что мне за дело? Я просто стояла и поняла, что жизнь будет еще долгой. И мне придется притворяться, что она мне интересна. Придется находить хобби, путешествовать, в общем, занимать себя. Я не знала, что пройдет тридцать лет, и Дарио Контадино, покинувший меня, спотыкаясь среди этих сосен, позовет меня. Как будто тридцать лет назад в сентябрьский день он не сел в машину и не хлопнул дверцей, а остановился, держась за ручку, и выкрикнул мое имя.
Я долго искала Зою, бродила по Эксу, я была уверена, что та не уехала. Она хотела, чтобы я ее искала, чтобы опять тратила на нее свое время. Материнство неразлучно с чувством вины. Я ходила по улицам и корила себя, зачем сделала ей больно — как винила себя за несправедливое наказание, опоздание на школьный спектакль, пустой холодильник, невкусно приготовленное мясо, потому что мать всегда должна мочь все: кормить, ухаживать, утешать, понимать и прощать. Может, Зоя и ушла сейчас только для того, чтобы испытать, не растеряла ли я мое материнское всемогущество. Убедиться, что мне довольно одной секунды, чтобы заработало материнское чувство, немного потрепанное, но состоящее целиком и полностью из любви.
Я искала ее по всему Эксу и вспоминала свою мать, которая передоверила мне Кристину, словно передала эстафету. Она осталась верной дочерью Богу Отцу, а Он не слишком заботится о защите своих детей, и они боятся жизни. Случается у них одно плохое, а единственная радость — исполнен-ный долг. Но вот однажды мы с подружкой Франс подслушали ее разговор, а она об этом и знать не знала. Мне тогда было тринадцать лет. В супермаркете в отделе косметики мы с Франс чуть-чуть подкрашивали ресницы, душились бесплатно, пробовали тени и губную помаду, которые не могли купить, которыми нам не разрешалось пользоваться. И вдруг я услышала мамин голос. Она говорила: "Как по-вашему, они не слишком светлые?" — стесняясь и наслаждаясь одновременно. Я у нее такого тона никогда не слышала. Я повернула голову и посмотрела. Мама продела руку в колготки телесного цвета и ждала, что скажет ей продавщица, усталая, равнодушная женщина, у которой на лице было столько краски, сколько не на всякой витрине найдешь.
— Слишком светлые для чего? — спрашивала продавщица, пытаясь изобразить безмерную заинтересованность в продаже колготок.
— Я хочу сказать… как вы думаете, они не слишком светлые… для праздника?
Я задумалась, какой праздник имеет в виду моя матушка, мы никогда не ходили ни на какие праздники. Крестины и похороны были в нашей жизни основными событиями. На свадьбы нас редко приглашали: наше странное семейство вызывало у людей опасение: Кристина слишком бурно выражала свою радость, а папа был из тех танцоров, что отдавливают партнершам ноги. Мама очень неуверенно и тихо продолжала:
— Я хочу спросить… а черные? Черные ведь шикарнее, правда?
— Что правда, то правда, черные гораздо шикарнее.
— Но в моем возрасте… черные… Они не будут выглядеть неуместно?
Продавщица широко раскрыла глаза, и под накладными ресницами стали видны ее собственные, с двумя рядами ресниц она стала похожа на авангардистскую марионетку.
— Что значит — неуместно?
Мама заговорила еще тише, я разбирала слова с трудом и пыталась заставить замолчать Франс, которая отыскала духи с суперчувственным запахом.
— Черные чулки в моем возрасте не покажутся… претензией на роковую женщину?
Продавщица болезненно скривилась, и оранжевая помада оставила след на ее зубах. Она испустила тяжкий вздох. Мама вновь посмотрела на свою руку в телесных колготках и сказала:
— Я подумаю.
Что означало: "Я не буду брать ничего, но сказать об этом не решаюсь".
— Надо же! Твоя мама! — прошипела мне Франс, как будто совершила открытие.
— Помолчи! Я поняла и хочу узнать, чем дело кончится.
Продавщица удалилась, покачивая головой. Мама по-прежнему рассматривала свою руку. Она медленно расставила пальцы и смотрела на них, словно на совершенно новый товар, собираясь приобрести новинку. Мама улыбалась, но, когда рядом с ней появилась, тряся головой, мадам Манар, наша соседка сверху, с большой продуктовой сумкой, мама сняла с руки колготки и решительно высказалась:
— Пустая трата денег.
— Вы правы, мадам Больё, шерстяные чулки куда прочнее.
— Конечно, прочнее, — согласилась мама горестно.
— А уж теплее!
— Теплее…
— Вы придете на собрание жильцов нашего дома завтра вечером? Будет обсуждаться проблема счетчиков. Сами понимаете, какая это проблема!
Мама кивнула соглашаясь, и соседка перешла на налоги и мусорные ящики. Франс потянула меня за рукав, и мы с ней вышли из магазина. У моей подруги был подчеркнуто невинный вид — вероятно, она что-то стибрила.
Я не знала, что значит "роковая женщина", и уж тем более почему она ходит в черном. Но мне показалось, что определение подходит моей матери, и очень долго считала, что "роковая" означает "изможденная". И вот однажды, когда мама вернулась с похорон отца Галлара, бывшего кюре из церкви Святого Иоанна Мальтийского, и не спеша переодевалась у себя в комнате, бережно убирая в комод черный платок, жакет и юбку, я, стоя на пороге и желая хоть немного ее утешить — вид у нее был еще более удрученный, чем всегда, — сочувственно сказала:
