Просто он никогда не переходил границы, но в ту самую страшную ночь он показал, на что на самом деле способен. Выплеснул на меня и нашего ребёнка всю свою ненависть, разочарование, вселенскую обиду. И если до этого он топил злобу в алкоголе и избиении боксёрской груши, а меня лишь изредка мог толкнуть и пнуть в сердцах, в тот момент выбрал жертвой меня.
И с меня слетели остатки розовых очков. Вдавились стёклами внутрь, раскромсали на части, уничтожив прежнюю Злату, превратив её в комок ненависти и боли.
Разглаживаю юбку дрожащими пальцами, достаю ту самую красную помаду и крашу губы. Словно бы закрываюсь этим, отгораживаюсь, превращаюсь в ту, которой никогда не была. Меняюсь. А телефон звонит, и Крымский уже рядом. Я подхватываю сумочку, прячу на дно всё ещё трезвонящий мобильный и выхожу прочь из комнаты.
— Тётя Таня, я…
— Что детка?
Смотрит на меня со смесью тревоги и удивления, а я крепче прижимаю к себе сумку.
— Я пойду, у меня важное дело.
— Ты вернешься же?
— Не знаю, честное слово. Но я обязательно вам позвоню, обязательно! Не волнуйтесь, у меня всё хорошо, всё под контролем.
И, не тратя драгоценные минуты на долгие проводы, быстро обнимаю тётю Таню за плечи, замираю в этом сладком моменте и выбегаю за порог. А за калиткой большая чёрная машина, а в ней — знаю это наверняка — Крымский.
Ныряю в распахнутую дверь и встречаюсь с ледяными глазами Артура. Охаю и, шокированная увиденным, закрываю рот ладонью.
— Красивый я, да? — усмехается Крымский разбитыми и едва зажившими губами и болезненно морщится.
У Крымского не только губы разбиты, но и гематома на правой щеке, и заплывший глаз. А ещё счёсаные кисти рук, которые он даже не прячет от меня. Напротив, словно бы на моё обозрение выставляет — то ли хвастается, то ли что-то сказать этим хочет.
— Артур… что с тобой?
Он не отвечает. Упирается локтями в колени, подаётся вперёд и жадно исследует взглядом моё лицо. Внутри салон машины смахивает на микроавтобус. Просторный, пропахший бензином и грубой мужской силой. Мы с Артуром сидим друг напротив друга, и тишина опускается плотным покрывалом, прячет нас ото всего мира.
В моей голове тысяча вопросов, но, наверное, я впервые боюсь услышать на них ответы. Они могут оказаться… болезненными.
Но пауза затягивается, и я облизываю губы, ощущая на языке вкус помады. Неприятно.
— Ты попрощалась? — переводит тему, а я киваю. — Тебе здесь нельзя больше оставаться.
— Но…
— За тётей твоей присмотрят, — заявляет, пресекая любые возражения, а я шумно выдыхаю воздух.
— Артур, что вообще происходит?
Но Крымский снова пропускает мой вопрос мимо ушей. Вместо того чтобы просто ответить, распахивает дверцу, подаётся всем корпусом наружу и делает знак рукой. А я смотрю, как Саша коротко кивает и подходит к мотоциклу.
— Феликс приехал, — будто бы самому себе сообщает Крымский и закрывает дверь, а я смотрю на невысокого мужчину лет сорока, который возник, честное слово, из ниоткуда и о чём-то быстро-быстро переговаривается с Сашей. Мне при всём желании не расслышать его слов, но судя по артикуляции, у них напряжённая беседа. — Злата, поверь мне, сейчас не время для споров.
— Всё настолько серьёзно? — я неосознанно протягиваю руку и касаюсь ран на выпуклых костяшках. — Ты подрался с кем-то?
— Потом, Злата, всё потом. Сейчас нам надо уезжать. Чем дальше ты будешь отсюда, тем безопаснее для Татьяны Ивановны.
— Откуда?..
— Это неважно. Я много, что знаю.
— Ты очень сложный.
— Я непростой, — усмехается, и снова вспышка боли судорожно пробегает по лицу.
— Очень больно? — аккуратно глажу его руки, касаюсь выглядывающих из-под ткани светлого пиджака узоров, а они чёрные, что тот уголь и очень замысловатые. Но в них чувствуется гармония, только мне никак её не разгадать.
— Бывало и хуже, — пожимает плечами, но руку не одёргивает. — Всё, Злата, уезжаем.
Дверца со стороны водителя щёлкает, раскрываясь, а после хлопает, когда Саша занимает своё место. Но я смотрю на Феликса, который занимает нагретую филеем моего охранника лавочку. Закуривает, но машина трогается, и его тёмный силуэт очень скоро растворяется вдали.
— Тётя Таня испугается, — констатирую факт, но Крымский отрицательно качает головой.
— С тётей всё будет хорошо, — Артур на короткую секунду закрывает глаза, а когда распахивает, в них больше тепла, чем я вообще видела в них до этого. — Феликс умеет быть незаметным. Стемнеет, и его ни одна собака не унюхает. Установит слежку за домом, технически всё оформит и поминай как звали. Не волнуйся о ней.
Так просто, да?
— А о ком мне нужно волноваться?
Молчит. То ли из-за разбитого лица ему сложно разговаривать, то ли вообще не считает нужным отвечать. И это заставляет нервничать ещё сильнее.
Машину слегка заносит на повороте, я с глухим вскриком заваливаюсь в сторону, но рука Артура удерживает от позорного падения. Он морщится, ему явно больно, но Крымский крепко держит меня, переплетая наши пальцы.
— Осторожнее, — его глаза улыбаются в то время как лицо кажется абсолютно спокойным. Будто бы не живым.
Это маска боли, и у меня сердце сжимается, когда смотрю на алые пятна и синие разводы.
Машина набирает скорость, но я совсем не слежу за дорогой — кажется, я уже окончаетельно смирилась с тем, что меня увозят в дальние дали. Да и неважно это, потому что вижу — творится что-то по-настоящему серьёзное. И от этого не по себе. Волнительно и тревожно.
И, честное слово, раны и травмы Крымского меня волнуют почему-то сильнее.
— Я посмотрю… позволишь?
Артур отвечает мне долгим серьёзным взглядом, словно пытается понять, что именно имею в виду. Но я уже поднимаюсь на ноги и, неловко покачнувшись, вовсе не грациозно плюхаюсь на сиденье рядом. Поворачиваюсь к Крымскому, сбрасываю тапки, подгибаю ноги и уже с более близкого расстояния вглядываюсь в лицо напротив. Вернее в профиль.
— Артур, повернись ко мне.
Прошу тихо, а в голосе странная интимность, даже мне самой незнакомая. Мне почему-то очень важно понять, насколько сильно пострадал этот мужчина, а о причинах своего болезненного любопытства пока не хочу думать. Потом.
А ещё я уверена, что мне причины совсем не понравятся. Чувствую, что это как-то со мной связано, и горечь копотью оседает на сердце.
— Я буду осторожной, — обещаю, а Крымский обжигает меня мимолётным взглядом, но не спорит. Даже расслабляется и выполняет просьбу, открывая мне доступ к своему многострадальному лицу и шее, покрытой богровыми пятнами.
Бровь, заклеенная пластырем, разноцветная гематома на щеке, разбитые губы… и лишь глаза кажутся всё теми же: холодными и способными вызвать обледенение души и всех внутренних органов. Серые, стылые, чужие. Но иногда в них мелькает такое тепло — жар даже, — который обжигает, заставляет таять, плавиться и подчиняться.
