Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 49
Сейчас же, в 1988 году, «Джай-Алай» продолжал свою деятельность под тем же куполом, но цирк оттуда улетучился, унеся с собой бурление шампанского, лихорадку баров и потуги пустышек-знаменитостей. По совершенно необъяснимым соображением весь этот джаз переместился к другим континентам, к другим способам проведения досуга, к другим празднествам, следуя причудливым маршрутам этой непостоянной, ветреной публики, проводящей жизнь в мимолетных наслаждениях.
И в этом году, хоть и предстояли выборы, ни один кандидат в президенты, ни Буш, ни Джексон, ни Дукакис не заехали сюда хоть на часок и не поставили ни монетки даже на самого плохонького из нас. Просто игры и ставки были уже не здесь. В былые времена Ф. Д. Рузвельт и особенно Элеонор, его жена, не отказывали себе в удовольствии скоротать вечерок, ставя на пелотари на фронтоне «Джай-Алай». И семейство Кеннеди в хорошей компании часто ужинало под уютными лампами на втором этаже, подавая пример разнообразным губернаторам, как республиканцам, так и демократам, и хранителям государственной казны, которые приезжали поразбазарить малость бюджетных денег.
Шли дни, я выходил на замены. Мне стало заметно, что атмосфера в нашем кругу изменилась. Спортсмены кипели негодованием, в раздевалках происходили митинги, напоминающие комсомольские собрания. Противостояние с администрацией приняло еще более открытый характер после того, как менеджеры отказались принять делегацию из четырех представителей пелотари, которые были красой и гордостью нашего вида спорта. Ничего. Ноль целых ноль десятых. Ни гроша. Ни слова. За работу, ребята!
Засос, когда осмеливался выползти из своего логова, пытался повысить голос и даже распускал руки, угрожал отстранением от работы и увольнением, но уже ни один пелотари не воспринимал его всерьез. Он пытался убедить самых податливых воздействовать угрозами на самых чувствительных, но неуклюжесть его уловок, его лизоблюдство и желание выслужиться перед дирекцией делали свое дело: с каждым днем все больше игроков понимали, что он всего лишь марионетка. Встречая его, самые дерзкие вытягивали губы и шептали: «Chupeton, hazme un chupeton, guapa»[6], и он поскорее ускользал по коридору на невидимых коньках, уносясь подальше от этих заклинаний. Охваченные общим фрондерским духом, охватившим весь фронтон «Джай-Алай», секретарши, которые до того были жертвами сексуальных домогательств Габи, стали отважно отвергать его. Эрнесто Игуаль, кубинец, один из старейших игроков и лидеров движения, крепко врезал ему по морде на глазах у всех в массажном зале. Габи имел наглость оскорбить старика на родном языке за то, что этот игрок, стоящий у истоков пелоты во Флориде, просто так валялся на массажном столе. Игуаль, скрипя проржавевшими от времени суставами, с трудом встал, выпрямился, одернул маечку, провел рукой по лицу, словно собираясь с мыслями, и потом, размахнувшись мощной рукой прирожденного собирателя сахарного тростника, каменной рукой, усталой от боев, овеянной славой, просто уронил ее на лицо Барбозы. Раздался сухой, резкий звук, подобный удару мяча о стенку фронтона. Звук треснувшего дерева, звук сломанной кости. Звук, которого так ждут, если долго его не слышали. Габи отступил назад, словно раздавленный лавиной. Игуаль взял перчатку, отодвинул ногой сумку, загораживающую ему проход, и отправился на игру, как старый самурай, идущий на последнюю битву. Этот случай открыл новый шлюз, возмущение хлынуло потоком. Тем более что сразу после матча Эрнесто Игуаля уволили. Он собрал свои вещички, попрощался с партнерами и покинул фронтон «Джай-Алай».
Из-за этого внезапного ухода игрока в тот же день меня вновь взяли на полное время. Так здесь было принято. Соблюдались условия контракта. А контракт Игуаля не гарантировал ни чести, ни достоинства.
Когда я зашел в кабинет Габи, чтобы подписать документ об изменении моего статуса, первое, что я заметил, была кровавая отметина на его физиономии, слегка синеющая в верхней своей части, окружающей глаз.
«Что ты на меня уставился, вот дерьмо! Что, фингала никогда не видел? Уж поверь мне, я найду этого говнюка, monton de mierda, и заставлю этого сукиного сына съесть его руку, палец за пальцем. Давай, подписывай эту штуку и вали отсюда. Бля, не раздражайте уже меня сегодня, вы меня задолбали с вашими сраными петициями, ну давай, мать твою, подписывай и вали. A tomar por el culo». Что в двух словах можно было перевести как: «Канай отсюда».
Мне кажется, что в тот момент в меня вселился Игуаль и воздел вверх мою руку; перед тем как она опустилась, я успел произнести «No me hable asi. Nunca»[7]. И Засос опять упустил свой шанс.
Три с половиной года я провел в среде профессиональных игроков в пелоту в Майами, и вот в течение короткого времени мир изменился, а наш мир в особенности. Невинность и независимость — если когда-либо эти качества присутствовали в реальном мире — уступили место императиву насилия власть предержащих, людей, для которых игра всего лишь средство наживы, такое же, как и все другие. Были установлены авторитарные иерархические отношения, с более жесткими правилами и условиями работы, при которых работодатель оказывался всегда прав. Деньги за пари не влетали, как прежде, подгоняемые весельем и живостью игры, но организованно циркулировали под наблюдением целой армии бдительных надзирателей и усердных бухгалтеров, которые отвечали за весь денежный поток.
Я продолжал играть с удовольствием и ходить на работу в том же приподнятом состоянии. Но что-то во мне без устали повторяло, что эпоха безвозвратно прошла, что ее заменит какая-то другая, что я на всю жизнь сохраню память об этих удивительных годах, когда каждый вечер, засыпая, я думал, что каждый следующий день будет праздником.
Может быть, так было потому, что я прибыл сюда безо всякой задней мысли. Погрузился в эту жизнь, как в теплую ванну. Финансово я никогда ни в чем не нуждался, мои запросы тоже были ниже запросов некоторых моих партнеров по игре, и главное, имея диплом, я всегда имел пространство для маневра. Поэтому я играл, не забивая голову материальными проблемами, с удовольствием получая зарплату, но особенно не обращая внимания на ее размер, хотя многим она показалась бы мизерной, поскольку они оплачивали жилье и посылали половину семье, оставшейся на родине.
Все начало апреля месяца было одним растянутым «18 брюмера». Каждый день предвещал государственный переворот. Объединившись в новый могучий профсоюз, пелотари, в большинстве своем, стояли за забастовку, за прекращение матчей, ставок, quiniela, nada[8]. За недостатком участников все фронтоны в Коннектикуте и во Флориде угасли один за другим. 14 апреля — Дайтона Бич, Мельбурн, Бриджпорт, Хартфорд. 15 апреля вступили Палм-Бич, Орландо, Фронт Пьерс и Куинси. Дальше дело усложнилось. Некоторые пелотари, морально не готовые к таким силовым мерам, и другие, которым было необходимо кормить семьи, отказались вступать в профсоюз и объявили о своем желании продолжать турниры. Дирекция «Джай-Алай» только того и ждала и тут же попыталась задушить профсоюзное движение, объединив этих штрейкбрехеров с дюжиной молодых амбициозных басков, срочно набранных во Франции и в Испании, чтобы срочно противостоять забастовке, добиться хоть какой-то численности и отбиться от претензий пелотари, отправить новых игроков на два главных фронтона во Флориде, позволить «Джай-Алай» в Майами и Тампе вновь зажечь огни и начать принимать ставки. Обеспечить непрерывность поступления денег, привести в движение трубопровод.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 49
