Человек, задававший вопрос, сидел напротив него, держа на отлете сигарету.
– Что «ну»?
– Как операция?
– Как по писаному. Не зря я целую неделю его водил, графика придерживался покойник, как будто на службе состоял.
– Ну слава Богу, здесь тоже отстрелялись. Сам доложишь или мне доложить?
– Сам доложу.
Мужчина в бежевом плаще и серой кепке наконец прикурил сигарету, до этого момента так и торчавшую из его тонких, плотно сомкнутых губ.
* * *
Жена генерала Самсонова Ирина Андреевна, высокая, костлявая, с крашенными хной волосами, давным-давно седыми, забеспокоилась, поглядывая на часы. Чай начал остывать, овсянка тоже.
«Где же он?»
Женщина подошла к окну, выглянула во двор. Мужа видно не было.
«Да что это с ним такое? Он всегда точен, никогда не опаздывает, а тут на тебе. Может, встретил кого? Хотя вряд ли».
Она знала, муж никогда не станет отвлекаться на посторонние дела.
«Значит, что-то случилось!» – мелькнула у нее мысль, и она семенящей походкой заспешила по скользкому паркету к входной двери, которую генерал всегда оставлял открытой, потому что не хотел брать ключи с собой на пробежку.
Она посмотрела в глазок, затем открыла дверь. Пахнуло холодом подъезда. Ирина Андреевна вышла на площадку и увидела открытую кабину лифта – рука мертвого Самсонова торчала из-за порога, не позволяя створкам захлопнуться.
– Лева! Лева! – негромко позвала женщина, предчувствуя недоброе.
Она подбежала к лифту и увидела, что Лев Иванович неподвижно лежит в темной луже крови.
– Лева! Лева! – она опустилась на колени, следя, чтобы не испачкать длинные полы шелкового халата, и принялась тормошить мужа, понимая, что это уже бесполезно.
Она выволокла тело из лифта, и механизм мгновенно ожил. Створки дверей сошлись, кабина плавно поползла вниз. Ирина Андреевна заголосила, истошно и пронзительно, как простая деревенская баба, потерявшая кормильца. В дверях соседних квартир появились любопытные лица. Любопытство на лицах тут же сменилось испугом.
– «Скорую»! Милицию! Сейчас вызовем! – слышались голоса.
А вдова генерала Самсонова с рыданиями билась на полу, уткнувшись головой в тело мужа. Подол шелкового халата задрался, обнажив ноги старой женщины в темно-фиолетовых узлах варикозных вен.
* * *
Старость – не радость. Весь смысл этой присказки Антон Антонович Башманов уразумел после того, как оказался не у дел. Он мгновенно начал сдавать, когда монолит партии, казавшейся вечной, дал трещину, а затем стал разрушаться на глазах. Антон Башманов занимал видную должность. Он являлся одним из помощников управляющего делами ЦК, попросту говоря, завхозом. Но завхоз ЦК был одной из самых влиятельных фигур в государстве. Человек, обладавший такой властью, о которой даже секретари ЦК республик не могли мечтать. Башманов был в курсе очень многих дел и считал за счастье, что с ним не расправились уже тогда, когда на улицах зашумели, когда в газетах начали писать невесть что, когда его бывшие руководители, как перезрелые груши, один за одним стали выпадать из окон своих квартир и кабинетов или пускать себе пули в лоб прямо за рабочими столами, когда в здании на Старой площади начали спешно уничтожать архивы, вывозить и прятать документы. Волею судьбы он уцелел, но переживания и страх были настолько сильными, что Антон Антонович, маленький, круглолицый, с аккуратной прической, с румяными щеками и голубовато-серыми глазами стал стремительно терять силы. Он, прежде донельзя сообразительный, даже перестал понимать, что к чему, кто сейчас начальник, а кто подчиненный. Менее же всего он понимал, куда несется страна, в какую пропасть падает и когда же наконец достигнет дна.
Возраст Антона Антоновича позволил ему уйти со службы, не дожидаясь, пока его отправят на пенсию. Он жил с женой Евдокией Матвеевной как живут миллионы пенсионеров – скромно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Да и не было сил вмешиваться: здоровье после всех стрессов и передряг пошатнулось.
Начали болеть глаза. В лучшей московской клинике сам профессор Федоров трижды оперировал Антона Антоновича, но даже этот всесильный кудесник-офтальмолог ничего не смог поделать. Башманов потерял зрение, и вместо очков с диоптриями на его розовом лице, обрамленном сверху седым ежиком волос, появились очки с черными непрозрачными стеклами. И один он по улице уже не ходил, рядом с ним всегда шагала Евдокия Матвеевна. Жена стала глазами мужа.
Она обо всем ему рассказывала, но когда дело доходило до чтения прессы, заботливая супруга многое опускала, понимая, что мужу и без того хватает волнений, он и так живет на таблетках и каждую неделю по два раза посещает поликлинику, стараясь неуклонно соблюдать все рекомендации врачей.
В магазины Евдокия Матвеевна ходила одна, оставляя мужа в квартире и тщательно запирая дверь. Антон Антонович, не видя окружающего, начал панически бояться посторонних людей, хотя в этот дом постороннему попасть было сложно. Здесь жили люди из Министерства иностранных дел, из бывшего КГБ и даже из ЦК – конечно, тоже бывшего. Все жильцы были хорошо знакомы друг с другом. Но в последнее время очень уж часто у подъездов этого дома на Патриарших прудах слышалась надрывная музыка духовых оркестров, выстраивались вереницы автобусов и кого-то увозили в добротном гробу либо в крематорий, либо на кладбище.
* * *
В один из погожих дней, таких редких поздней осенью, Евдокия Матвеевна и Антон Антонович Башмановы возвращались с прогулки. На Патриарших они вдоволь надышались свежим осенним воздухом, покормили уток на пруду размоченными сухарями и не спеша шли домой привычным маршрутом. В правой руке Евдокия Матвеевна держала авоську с пакетом молока, пакетом кефира и свежим хлебом, а левую пропустила под локоть мужа, будто не она, а он вел ее. Она рассказывала Антону Антоновичу о том, что видит вокруг.
– Антон, а что это хлебный фургон заехал прямо к нам во двор? У нас же во дворе нет булочной.
– Тебе, наверное, привиделось, – сказал слепой Антон Антонович.
– Нет, не привиделось, я даже успела прочесть надпись «Дока-хлеб».
– Это, наверное, коммерсанты. Может, купили по дешевке за границей подержанный фургон, на котором там хлеб развозили, а теперь на нем по своим делам ездят.
– Нет, надпись-то русскими буквами сделана.
– Не русскими, а кириллицей, – поправил дотошный в мелочах Башманов.
– Ох, и зануда ты, Антон, – покачала головой Евдокия Матвеевна.
Они остановились на зебре перехода, пропуская машины, даже несмотря на то, что те притормаживали.
И лишь когда и справа и слева улица оказалась полностью свободна, Евдокия Матвеевна сказала:
– Здесь бордюр, осторожнее, Антон.
