— Ладно, — сказал он, — заметано. Вечерком, часиков в восемь, заскочи за мной, о'кей?
— Угу, — сказал Тюха, — заскочу.
Глава 6
Восемнадцатого мая компания из трех девушек и четырех парней, среди которых был и приятель Пантюхина и Пятнова Жека Малахов, отдыхала на берегу самого дальнего из прилегавших к микрорайону прудов. Пруд этот был небольшой, тенистый, сильно заросший водяными растениями и с таким илистым, захламленным всяким мусором дном, что в нем практически никто не купался. На самых подробных картах Москвы и Подмосковья он выделялся крошечным безымянным пятнышком бледно-голубого цвета; в народе же этот пруд без затей звался Круглым. Ходу до него по прямой было примерно полчаса, и, как уже было сказано, бывали здесь редко: к чему тащиться в такую даль, если нельзя даже искупаться? Плоские, заросшие густым кустарником и смешанным лесом берега пруда посещала в основном молодежь, искавшая уединения, чтобы без помех выпить вина, пыхнуть раз-другой запретным косяком и потискаться в свое удовольствие на лоне подмосковной природы.
Так было и в этот раз — с той лишь разницей, что травки никто не принес. Вина тоже было не слишком много, но это никого особенно не заботило: нет, и не надо. Когда кончится, можно будет смотаться в город и достать еще, а пока что нечего забивать себе голову ерундой!
Зато кто-то приволок волейбольный мяч. Парни, в особенности Жека Малахов, от души поржали над „спортсменом“, но девушки неожиданно приняли его сторону, и, когда вино все-таки закончилось, решено было немного постукать в волейбол. Играли на относительно ровном, свободном от кустов и деревьев пятачке над самой водой. Поначалу игра шла вяло, но через некоторое время парни разошлись не на шутку. Азарт игры не обошел стороной и девушек. Они визжали и неумело подпрыгивали, чтобы достать пролетающий над головой мяч; их крепкие молодые груди при этом тоже подпрыгивали, так и норовя выскочить из мизерных чашечек купальников. Сексуально озабоченный Жека Малахов, часто облизывая губы, думал о том, что ему скоро придется выйти из игры, чтобы не осрамиться при всем честном народе. От этих мыслей его возбуждение только увеличилось, а вместе с ним увеличилось и кое-что еще. Жека невольно опустил глаза, чтобы проверить, не вырвался ли его одноглазый приятель на волю из-под резинки плавок, и в этот момент кто-то не слишком умело, но очень сильно срезал высокий пас. Белый кожаный мяч чувствительно съездил Жеку по макушке, отскочил и плюхнулся в самую гущу зарослей камыша и аира, которыми была покрыта почти вся поверхность пруда.
Народ встретил происшествие дружным ржанием. Жеке Малахову было не столько больно, сколько обидно. Всякий раз, когда мишенью для шуток становился он сам, а не кто-нибудь другой, у него пропадало чувство юмора. Обиженно надув губы, Жека обозвал приятелей козлами и полез в свои брошенные неподалеку джинсы за сигаретами. „Эй, Малаха, — крикнули ему, — а мячик?“ „А я тут при чем? — сосредоточенно раскуривая сигарету, буркнул Жека. — Пускай автор сам за своим произведением лезет. Больно мне охота в дерьме бултыхаться!“
Он на всякий случай проверил валявшиеся в траве пустые бутылки, не столько надеясь отыскать глоток портвейна, которого, как он знал, не осталось ни капли, сколько для того, чтобы не видеть, как один из его приятелей под шуточки остальных лезет в воду, раздвигая камыш и брезгливо поднимая длинные костлявые ноги. Ему почему-то ни к селу ни к городу вспомнилась аналогичная ситуация, свидетелем которой он стал недавно. Только тогда был не пруд, а кусты и лежал в этих кустах не мячик, а Тюхина знаменитая шапка. Микрорайон гудел от слухов о маньяке-людоеде, и Жека, плевавший на эту болтовню с беспечностью молодости, сейчас вдруг почувствовал себя очень неуютно: он-то наверняка знал, что трепотня старух на скамеечках у подъездов и перешептывания домохозяек в общественном транспорте имели под собой самую что ни на есть реальную основу.
То, что осталось от двадцатилетней Ирины Васнецовой, заявление об исчезновении которой поступило в милицию полторы недели назад, плавало всего в трех метрах левее и ближе к середине пруда, чем улетевший от приятелей волейбольный мяч. Бледное, обескровленное, раздувшееся от воды нечто, еще совсем недавно бывшее милой вагоновожатой одного из московских трамвайных парков, тихо покачивалось на поднятой копошившимся неподалеку подростком мелкой волне, уставившись в голубое майское небо пустыми провалами глазниц. Над камышом жужжали мухи, вокруг кишела мелкая водяная живность, спеша угоститься тем, чем пренебрег убийца. Из-за того что тело целиком находилось в воде, запах был не очень сильным, однако и его хватило для того, чтобы полезший за мячом подросток заявил:
— Офигенная вонь на этом Круглом!
— Болотный газ, — авторитетно пояснил кто-то.
— Сероводород, — подхватил другой.
— Говноводород, — заключил Жека Малахов, испытывая огромное облегчение.
Труп пролежал в воде еще сутки, прежде чем его обнаружил бизнесмен Самохвалов, который выгуливал в районе Круглого своего ротвейлера Гришку. Гришка происходил от чемпионов породы и, вероятно, поэтому страдал многочисленными пороками, присущими представителям благородных, но вырождающихся семейств. Кормили его как на убой, но благородный Гришка тем не менее никогда не упускал случая сожрать на улице какую-нибудь дрянь, начиная от конфетной обертки и кончая чьими-нибудь фекалиями, за что и получил от хозяина подпольную кличку „Говноед“. Обидного смысла этого прозвища Гришка не понимал и потому откликался на оба своих имени естественно, только в тех случаях, когда у него вообще была охота на них откликаться.
Побегав немного вокруг пруда в поисках очередного лакомства, Гришка вдруг замер на берегу, по-, вернув похожую на черно-коричневый валенок морду в направлении противоположного берега. Ноздри его чутко затрепетали, а вялые лопухи ушей тревожно задвигались, временами становясь топориком. Вдруг он сорвался с места и с шумом и плеском устремился в камыши, не обращая никакого внимания на окрики удивленного хозяина. Бизнесмен Самохвалов действительно пребывал в крайнем изумлении: как правило, Гришку невозможно было загнать в воду никакими силами.
Через некоторое время причина стала ясна: судя по доносившимся из зарослей камыша звукам, Гришка что-то с аппетитом жрал. Сорвав глотку в попытках докричаться до этого благородного ублюдка, бизнесмен Самохвалов разулся, снял брюки и, ругаясь страшными словами, полез в пруд за своим, с позволения сказать, домашним любимцем. В его действиях был резон: в пруду могла плавать какая угодно зараза, а тратиться на ветеринара Самохвалову не очень-то хотелось.
Когда он увидел, что именно жрал Гришка, его немедленно вывернуло наизнанку, да так, что он не удивился бы, заметив в камышах собственные кишки. Последующие десять или пятнадцать минут превратились в сущий кошмар: в лобастой Гришкиной голове явно замкнуло какое-то реле, и он вознамерился во что бы то ни стало защитить свою находку от посягательств хозяина и любой ценой завершить начатый пир. Задыхаясь от трупной вони, увязая в тине, путаясь ногами в скользких корнях камыша, наступая на какие-то гнилые коряги и поминутно рискуя оставить в зубах у своего любимца часть какой-нибудь из конечностей, Самохвалов пытался отогнать пса от его добычи. В голове у него при этом все время крутилась мысль о спрятанном в гараже пистолете и о том, что он сам, лично, за свои собственные — и немалые, черт подери! — деньги натренировал чертова барбоса на активную защиту. Если у этого крокодила по-настоящему поехала крыша, то Самохвалов в данный момент рисковал разделить участь того, что плавало в мелкой воде у него перед глазами.
