Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
Из-за облаков выглянуло солнце. Над нашими кроссовками закурился пар, вода с тропинки ушла, оставив под ногами листья, иголки, розовато-лиловые лепестки незнакомых цветов и утонувших муравьев.
Мы присели отдохнуть на поваленное дерево. В капюшоне моего плаща скромно пряталось большое коричневое насекомое, которое заползло туда, когда начался дождь. Кази аккуратно взял его двумя пальцами и бросил в траву.
— Скорпион, наверное, — говорит Лёня и давай сетовать на промокшую обувь, будто не он заявлял в своей книге о Космических Водолазах, что водолазу сырость только полезна.
А я сижу и прямо чувствую, как наполняюсь чем-то очень простым и очень радостным, потому что перед нами расстилался не просто верхний край леса, а, может быть, вершина моего бытия, и я прикасалась к ней ошарашенным взглядом.
Я ощутила себя древовидными папоротниками, и золотистыми иволгами, и бенгальской жабой. Подобное чувство было у меня в детстве на крыше старого московского дома Рихарда Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке — это знаменитая крыша самого первого небоскреба в Москве. Одно время до революции дом принадлежал Григорию Распутину. Потом на крыше открыли ресторан, куда приходили Маяковский с Давидом Бурлюком, Михаил Зощенко… В нашем доме Булгаков познакомился со второй и с третьей своими женами, причем каждая из них считала себя прообразом Маргариты, и обе, как им казалось, были правы.
Весь дом прогуливался по крыше, словно по набережной Ялты, на крыше был мой детский сад, клуб, каток, мы там катались на велосипедах и все смотрели, смотрели с высоты птичьего полета на Тверской бульвар, на памятник Пушкину, на людей, гуляющих с колясками по бульвару…
Москва казалась мне безграничной, и в то же время она была крупицей меня, такую переживала я полноту бытия, когда ты растворен, потерян в свете, тебе так легко с собой.
Я остолбенела, прочитав у Сатпрема (на санскрите имя этого бесподобного француза, выходца из Бретани, означает «Истинно Любящий») о переживании, которое меняет плотность или тяжесть вещей. Ведь я летала тогда над Москвой, я и сейчас летаю над ней.
Короче говоря, одной ногой я была на крыше в Большом Гнездниковском переулке, а другой — в Гималайских горах.
Едва заметная тропинка то карабкалась вверх по крутым гребням, то пробиралась сквозь густые леса в долинах, то пересекала бурные реки.
Вдруг Кази побледнел, ослабел, сел на камешек и сказал печально:
— Я хочу есть.
К счастью, у нас еще оставались миндальные орехи. Когда Лёня или я внезапно теряли силы в промежутках между стоянками, то съедали по семь орехов. Ну, мы, конечно, вы-тащили все, что осталось, плюс еще сохраненный на самый крайний случай кусок шоколада «Вдохновение».
Пока наш Кази подкреплялся, Лёня его разгрузил немного, и мы продолжили путь, восхищаясь крутыми утесами и бесчисленными горными хребтами.
Пейзажи менялись, но ум наш был чист, как огненная капля метеорита, сгоревшего ночью над ледяной вершиной Мачапучхаре.
По-прежнему шли мы вверх-вниз, вверх-вниз, но теперь уже больше вверх, чем вниз. У подножия почти отвесного обнаженного склона Кази остановился.
— Вот мертвый медведь, — сказал он. — Сорвался со скалы.
Слева от нашей тропы за валуном лежала огромная туша бурого медведя.
Ни слова не говоря, Лёня вынул из своего рюкзака фотографию гималайского медведя, томящегося в московском зоопарке, вскинул фотоаппарат, щелкнул затвором, и мы пошли дальше. За нами в бамбуковых зарослях послышался шум и глухое ворчанье.
Кази пустил меня вперед, а сам шел замыкающим, опасливо озираясь.
17 глава
Что я забыла в Гималаях?
И вот мне снится сон: приходят несколько музыкантов, протягивают мне флейту, и я понимаю, что сейчас будет концерт — я играю соло на флейте.
Переодеваясь, доставая из футляров инструменты, они обмениваются репликами, по которым видно, что это слаженный ансамбль виртуозов. А я флейту никогда и в руках не Держала. Однако за меня никто не волнуется, наоборот, весь оркестр до того уверен и спокоен, будто сомневаться во мне особых нет причин.
Я разными путями начинаю выяснять, хотя бы что мы сегодня играем?
— Дак… Моцарта!.. — слышится неожиданный уральский говорок.
В общей суматохе я тайком подношу к губам флейту — надеясь, что свершится чудо и все как-то само произойдет в безмолвии и очевидности.
Ничего подобного.
Тем временем конферансье объявляет наш выход.
…И я просыпаюсь в холодном поту.
Вижу — утро, Лёня сидит на деревянной кровати в очередной нашей сумрачной лачуге, опустив свой взор долу, как поступают нормальные люди, когда медитируют. Хотя он обычно не практикует сидячую медитацию. А когда возвращается вечером из мастерской и обнаруживает, что я, следуя заветам патриархов, тихо по-турецки сижу в уголке и никому не мешаю, произносит, качая головой:
— Опять сегодня целый день искала сокровенную природу Будды? Снова не нашла и отложила на завтра?
Однажды в разгар рабочих будней я мирно занималась самосозерцанием часа примерно три, а Лёнина мама Раиса Александровна, учительница младших классов из городка Нижние Серги Свердловской области, человек огромного терпения и любви к ближнему своему, обеспокоено спрашивает у Лёни:
— Что она там делает?
Лёня отвечает:
— Медитирует.
— А что это такое?
— Ну, это, — Лёня объясняет, — …когда рыбаки сидят часами и смотрят на поплавок. У нас в Нижних Сергах нельзя просто сидеть, скажут — сумасшедший. А на поплавок смотреть можно.
В общем, некоторое время Лёня находился в довольно-таки оцепенелом состоянии. Решив, что я проснулась, он мне торжественно сообщает:
— Со мной в Непале произошли большие изменения. Раньше у меня ногти на ногах совсем не росли. А теперь растут с удвоенной энергией.
Оказывается, он пристально рассматривал свои ноги.
— Да, я считаю это чудом! — сказал он с обидой, что я не разделила с ним его изумления. — Ибо что такое чудо? — неожиданно Лёня возвысил слог. — В глубоком смысле — все. Возьмем, к примеру, то обстоятельство, что каждый из нас заключен в тело, обладающее тончайшей организацией. Мы ходим по Земле, а она кружится в мировом пространстве. Что может быть более обыденно и более чудесно?!!
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
