Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 42
Один ее жест – и я, чего доброго, выпрыгнул бы из окна, замкнул зубами электропроводку или вытворил что-нибудь еще. Об Анне просто забывал. Не то что думал плохо или хотел ей дурного, – забывал – и все. А когда вспоминал, то, признаюсь, настроение портилось – не от моих поступков, а от того, что где-то неподалеку есть третий лишний, который может помешать нашему счастью. Иногда даже зло разбирало – и тогда каждый шаг ее, каждый штрих характера представал совсем в ином свете, и я еле сдерживался, чтобы не разразиться бранной тирадой. Воистину: кого Бог захочет наказать, того лишает разума. Порою я трезвел, протирал глаза и со страхом оглядывался вокруг. Начинал ластиться к Анне, как дитя, говорить нежные, давно забытые слова, которые превратились во что-то пустое, не вызывавшее уже никаких чувств. А она, она! Вся вспыхивала, замирала от восторга, бросала дела и прижималась ко мне, словно четырнадцатилетняя девочка к впервые полюбившемуся парню. Что-то лепетала, просила обращать на нее больше внимания, чаще проводить время вместе. Она говорила, что мы слишком привыкли друг к другу, замкнулись в четырех стенах, нам нужно разнообразить отношения, быть может, вообще сменить место жительства, слетать на лето в Австралию. Бедняжка, догадывалась ли она?
Догадывалась… Я видел это по черным кругам под глазами, по напряженному, настороженному взгляду, окидывавшему меня с ног до головы, когда я появлялся на пороге, по исчезнувшему бодрому тону ее телефонных разговоров, сократившихся теперь до нескольких обыденных слов… Видел, но ничего не мог с собой поделать. Как нашкодивший мальчишка замечает слезы расстроенной матери и сидит в оцепенении, в страхе перед тем, что будет дальше… Единственное, что я мог ей подарить, были ласки, просыпавшиеся во мне в минуты отрезвления. Анна отзывалась всем своим существом и искренне полагала, что это и есть моя подлинная ипостась, а все остальное – нелепый послеболезненный сон, в котором повинна и она…
Я мучился, но чем больше, тем глубже уходил в новую скорлупу. Она казалась мне куда удобней, чем старая. Я вбил себе в голову, что возврата к прошлому нет. Красиво звучало и оттеняло мой героизм, Бог знает лишь, что я именовал прошлым и что – возвратом… Вообще фразы из романов подходят только к романам и только в них смотрятся… Меня охватывали приступы раздражения, настоящие вспышки ярости, которые я снимал встречами со Стеллой. Внушил себе, что они мне необходимы, – и искал их при малейшей возможности. Стелла и не догадывалась, до какой степени я боготворил ее. А если бы и догадалась, то едва ли бы поняла. Она, наверное, стала бы смеяться, крутить пальцем у виска, показывать язык… Истины ради, что там было боготворить? Собственную дурь. Но Стелла тут ни при чем. Да и кто при чем, когда хочется быть мужчиной? Какая цена покажется маленькой? Во всяком случае, не чужая жизнь…
Я всегда возвращался от Стеллы в приподнятом настроении. Сколько бы ни длились наши встречи, я все равно считал их короткими и во что бы то ни стало хотел продлевать. И мысленно продлевал: на улице, в гостях, дома. Не знаю, было ли написано это у меня на лице, но некоторые сетовали на его отсутствующее выражение при разговоре. А ведь я гордился умением выслушать собеседника – своим глубоко национальным качеством. Что же тогда замечала Анна, и какой ад молчаливо носила она в себе все последние месяцы? Я пытаюсь порой представить… и отказываюсь. Не могу – начинает трясти. И уши пылают, как у ученика, пришедшего в класс с неподготовленным уроком. И сердце стучит, как тогда, перед спектаклем, где я приоткрывал занавеску в ложе… Это не выразить. Можно только почувствовать и спрятать в себе… Теперь да, теперь ее боль передалась мне. И отяжелела, и окрепла, и стала мужской. И я вижу ее крест, ее мрак, ее бессонные ночи. И ее похороненные надежды. Такое всегда виднее палачу. Как убийцу тянет к месту преступления, так меня влечет к ней. Всю жизнь мечтал о нежной, заботливой, любящей жене. Получил ее – и убил. Зачем? Во имя чего? Для какой цели? Думай, не думай – ничего не придумаешь. А оправданий хватает на минуту…
Днем мы обыкновенно играли с ней в шашки. Игра нравилась обоим, особенно мне, потому что, как правило, выигрывал я. Но привычку нашу завела Анна, и поэтому раскладка доски и расстановка фигур считались ее привилегией. Настоящие шашки, однако, у нас куда-то задевались, и мы пользовались неполным комплектом шахмат, подаренных мне ко дню рождения еще в школе. Ритуал был четко разработан и опробован в мою первую больничную эпопею. Анна торжественно вносила доску и высыпала содержимое на диван – я зажимал в кулаках по черной и белой пешке и предлагал ей на выбор. Вслед за тем она расставляла фигуры, и начиналось сражение. После нескольких туров я заметил, что расстановка на обоих полях отличается и своеобразием, и неизменностью. Первые два ряда занимали пешки, третий, последний, отдавался “командному составу”, которым мы в конце игры изображали дамки. Во всем этом, в сущности, не было ничего удивительного: я был склонен считать это проявлением женской аккуратности. Но еще через некоторое время я сделал для себя любопытное наблюдение: среди офицеров последнего ряда начисто отсутствовали кони. Они мирно лежали рядом с доской или чаще – под ней.
Думая, что это всего лишь случайность, я как-то попытался поставить коня на половину к Анне. Фигура была тут же молчаливо, но безоговорочно устранена и заменена другой. Такая же участь постигла несчастное животное и на моей половине. После пары попыток я понял, что сей каприз – не случайность, а нечто осмысленное. Анна отвечала уклончиво, но в душе я сознавал причину ее аллергии. Нескольких недель оказалось достаточно, чтобы твердо разграничить мандатный состав участников матча: кони после извлечения из доски немедленно отправлялись в “конюшню”, под доску. Я не очень-то обращал внимание на эти странности и легко обходился без коней, благо что в шашках все едино. Но в тот раз… Как назло, на плите стоял суп, и Анна вышла добавить в него приправы. Поэтому фигуры начал расставлять я. Но, закончив, увидел, что у короля из моего заднего ряда отклеилось основание и он в любой момент упадет. Я решил заняться починкой попозже и, чтобы не комкать игру, поставил другую фигуру. Вы догадываетесь… Почему я это сделал, ума не приложу. В прежние времена мне бы и в голову не пришло такое. Ведь можно было заменить короля офицером или слоном. Нет, я с решительно поджатыми губами установил-таки на доске коня и, приняв боевую позу, стал дожидаться противника. Анна вошла с улыбкой, поцеловала меня, сказав, что суп получится отменный, и села напротив. Обычно она была не очень внимательна к полю и допускала в игре самые нелепые, женские ляпсусы. Но здесь… Лицо ее мгновенно вытянулось, посуровело, глаза сузились и погасли. “Дик, – прошептала она, – убери, пожалуйста. Ты же знаешь”. – “Что, собственно, должен я знать? – ощерился я. – “Что?” – “Ну, что всегда… Мы коня на поле не ставим”. – “Вы, может быть, и не ставите – вам все равно, чем проигрывать. А я ставлю, потому что одинаково играю всеми фигурами”.
“Дик, – одними губами пролепетала она, – я умоляю тебя: убери коня”. – “И не подумаю, – резко ответил моим голосом какой-то дьявол изнутри. – Не подумаю даже”. И добавил, что не собираюсь потакать ее глупостям, пока она совсем не села на голову. Она подняла лицо и с необычным, даже страшноватым выражением спокойно возразила, что если сравнивать потачки, то сравнение будет не в мою пользу. Боже мой, как мягко, как тактично; можно ведь было куда резче и… справедливее. “Вот что! – воскликнул я. – Вот что! Ты попрекаешь меня! Попрекаешь моим несчастьем, моей болезнью! Вот ты какая… Спасибо, открыла глаза…” Я в бешенстве смахнул фигуры, хотел собрать их, но, уже не в силах сдерживаться, с размаху швырнул доску в противоположную стену. Анна смотрела на меня с детским изумлением, и на ресницах ее дрожали слезы. Дик, Дик, – шептала она, – ты ли это? Что с тобой? Опомнись…” – ”Почему, почему, – орал я, размахивая руками, словно оратор на митинге, – почему ты не можешь играть конем? Почему офицером ты играешь, а конем – нет? Что за блажь такая?” Я буквально рычал и скрежетал зубами. ”Потому… Потому, – бормотала она, – что офицер – это выражение красоты, стройности, порядка. Я так люблю порядок… Раз уж жизнь так нелепо, сумбурно устроена, что нельзя ни на кого положиться, то пусть хоть на доске, среди мертвых, будет порядок, покой… А конь – это мужлан, грубый хам. Я не могу слышать его гогота, видеть его лошадиную морду. Это Альфред, вся его банда. Это… это – ты, ты… Альфред номер два. Он оставил тебя наследником. Ты уже полгода как Альфред. Будто подменили. – Подбородок ее трясся, зубы выбивали дробь. – Вообразил себя Бог знает кем. Ходишь к чужой женщине, оставляешь меня на целый день одну. Считаешь себя настоящим мужчиной, а в самом – мужского ни на грош. Даже скрыть не можешь, чтобы хоть не обидно было. Все напоказ. Такая дешевка… У настоящего мужчины всегда есть жалость. Она остается, когда умирает все остальное”.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 42
