— Я родилась женщиной, — говорит она примиряющим тоном.
— Ты могла родиться мужчиной.
Припасть губами к влажным белым ровным зубам. Они — прохладны?
Руслана протягивает руки к Веронике. Касается плеч осторожно, но в следующую минуту прижимает Веронику к себе и целует в губы. Узкие ледышки. Замёрзшая девочка. Рёбрышки, маленькие тугие груди. Ещё мгновение, и Руслана присаживается от боли — Вероника коленкой саданула её в пах.
— Нет, нет, нет! — злая дробь в уши.
Ещё мгновение, и Вероники в комнате нет.
Солнце обдаёт комнату золотистым душем.
«Нет, нет, нет!» — из углов, с потолка пикирует к Руслане.
Она кидается прочь из комнаты, из дома. Ноги подводят к парикмахерской. Не задумавшись, влетает в неё и оседает на свободный стул. Она — в очереди. Она — среди мужиков. Это мужская парикмахерская.
Ей нужно срезать волосы.
Она хочет отомстить.
На негнущихся ногах Руслана входит в громадный светлый зал, видит тощую женщину с перевёрнутым лицом под шаром крашеных волос. Тощую зовут Инна.
Глава восьмаяШорох дождя. Звук из детства. Помогал уснуть. Будил утром. И сейчас пробрался в сон, застучал, забил звуки и голоса южного сна, затушевал серым лица и ситуации. Ничего не помню.
Серое окно. Окно в моё детство. Подойду и, как в кино, — кадр за кадром.
Не хочу детства. Не хочу пуговиц и полосатых рубашек. Не хочу Люши у окна.
Отец в больнице. Мы с мамой вдвоём в доме. Сядем друг против друга. Будем говорить много часов подряд.
Босиком иду по своей комнате.
Пол — холодный, но мне приятен этот холод.
Мне нужна мама.
В доме — свет. Зажжены все лампочки, хотя сейчас сумерки раннего утра. Никаких следов вчерашнего разгрома нет: стекло с пола и с полок горки убрано. Даже лимонное деревце перевязано на сломе и водворено в свою глиняную посудину. Отбитый кусок приставлен к стене, можно склеить. На столе — чистые чашки, салфеткой прикрыта тарелка с пирожками. Что же, Ангелина Сысоевна ночью пекла их?
Иду на цыпочках в мамину спальню, чуть приоткрываю дверь. Мама читает.
— Встала? Вот и хорошо. Пойдём пить чай. Я боюсь пошевелиться — разбудить тебя.
— Как ты себя чувствуешь?
— Спала как убитая.
Разговора не получается. Мама молчит.
Мама совсем не похожа на себя. От носа к углам губ потянулись морщины, кожа — блёкла.
— Ты думаешь о том, что его там могут бить? — спрашиваю маму. — И ты чувствуешь себя предателем?
Мама кивает.
— Но ведь Ангелина Сысоевна сказала: она договорится с главным врачом.
— О чём она может договориться? Там нужно платить большие деньги, чтобы начали лечить. У нас таких денег нет.
— А может быть, в качестве исключения? Ведь они, кажется, знакомы с юности. — Иду к телефону и набираю номер Ангелины Сысоевны. Благодарю её за всё, что она сделала для нас. И спрашиваю, говорила ли она с главным врачом?
Она говорила. И отца начинают лечить.
— Но ведь нужно платить за лечение большие деньги?! — спрашиваю я.
— Об этом не беспокойся, всё улажено. Мой муж сам вызвался помочь, он ведь обязан маме — на её деньги создал свой цех! И вовсе не такая уж и большая сумма оказалась. — Ангелина Сысоевна просит к телефону маму и что-то долго говорит ей.
И мама плачет.
— Спасибо, Геля, только это совершенно неудобно.
Снова что-то долго внушает ей Ангелина Сысоевна. И снова мама благодарит её и кладёт трубку. Она долго молчит. Но черты её разглаживаются.
Тогда я рассказываю маме об Инне, о своей работе, о курсах.
— Сдам задолженности экстерном, сдам экзамены на аттестат зрелости и уеду. Мам, ты слышишь меня?
— Слышу, Поля, ты опять хочешь уехать от меня.
— Не от тебя, от прошлого, я не могу жить с отцом под одной крышей, он же вернётся рано или поздно. Я не хочу погибнуть.
— Вот и правильно, — соглашается мама.
— Я прощу тебя поехать со мной.
— Как же я оставлю папу? — удивлённо спрашивает она. — Разве можно бросить больного человека? Тем более, мужа.
— Ты сама больна. И, если не уедешь, погибнешь, я чувствую это. Ты себя не видишь. Ты сильно изменилась. Ты совсем больная.
— Я нужна папе. Это мой долг — быть с ним всегда, особенно когда он болен.
— Никто не сказал, что ты должна мучиться с ним до могилы. Останешься с ним, погибнешь, — повторяю я. Обнимаю маму. — Ты не можешь спасти его. Ты же говорила: алкоголизм не излечивается, если сам человек не хочет излечиться.
— Ты так сильно ненавидишь его? — Мама — сплошная кость. И мышцы как кости. — Нельзя ненавидеть. Ненависть разрушает.
— Я вижу, как твоя любовь разрушает тебя. Ты чуть не умерла вчера. И в любой момент… Ты не можешь таскать его на себе, он в два раза тяжелее тебя. Ты не можешь не спать ночами. Я не хочу, чтоб ты была несчастная.
— Что такое — счастливая? Ты там была счастлива?
— Я была спокойна.
— Спокойная не значит счастливая. Ты делала не своё дело, ты жила с чужим тебе человеком, ты жила в плохих условиях.
— Я была спокойная, — повторяю я.
— Мне пора собираться.
— Куда ты собираешься?
— Сначала в школу, потом к папе.
— Ты согласилась вернуться в школу?
— Я согласилась вернуться к работе, без которой я несчастна, за которую платят деньги, а они нужны мне, чтобы жить.
— Ты говорила, эта работа тебе не по нервам.
Мама засмеялась.
— Ты что?
— Я усвоила твой урок, попробую действовать, как ты велишь: «Вон из класса», «Двойка» в году!»… — Мама смеётся, а плечи вздрагивают, будто она плачет. — Ты пойдёшь в школу? — спрашивает она меня.
— Пойду. Хочу договориться с учителями, разрешат ли они сдавать экстерном пропущенное мной или я должна остаться на второй год?
— Тебе нужно разрешение директора, — говорит неуверенно мама.
Мы вместе идём в школу — к первому уроку.
Не дождь сегодня, наш с мамой путь освещает солнце.
Сейчас я увижу Дениса.
Я не думала о нём ни во сне, ни когда проснулась, он — во мне, он — моя половинка, это он — создатель моей новой жизни. Он вытащил меня из пустоты, поставил на освещённую солнцем поляну — «Живи!». И я живу. Денис ехал, а потом шёл ко мне много часов, полуголодный, без денег, и дошёл до меня, чтобы сказать: «Живи!», «Я с тобой!».
