1
За тридцать лет до описываемых событий
«Но так случилось, что еще до родов я потеряла единственного близкого мне человека.
– Танк, ты полнеешь вместе со мной, – заметила я своей подруге. – Странно: ребенка жду я, а твой животик округляется…
Понурившись, она молчала. Потом, набравшись решимости, начала говорить.
– Прости, что не рассказала тебе раньше. Я каждый день собиралась сказать правду и все откладывала и откладывала этот разговор. Дело в том, что я тоже жду ребенка. И у наших детей один отец.
Я мыла посуду в тот момент. Тарелка выскользнула из моих рук и разлетелась на мелкие осколки. Такая острая боль вцепилась в сердце, невыносимая, горькая, что мне показалось, будто это я разбилась о каменные плиты.
Танк плакала. Она и сама толком не знала, как все получилось. Он никогда ей особо не нравился. А что на него заглядываться: не ее поля ягодка.
В конце летних каникул, когда в общагу начали заселяться студенты, он вдруг открыл дверь нашей комнаты. Оглядел ее нехитрое убранство. Спросил, где остальные девочки. А затем повернул ключ в замке…
Танк обрадовалась. У нее еще год назад был первый мужчина, и она знала, что с парнями бывает сладко, очень сладко… Потом ей локти хотелось кусать от стыда передо мной, секрета из своих чувств особо не делавшей. Затем поняла, что беременна. Борясь в институте за меня, она боролась и за себя, мстя ему за то, как подло он поступил, как прятал глаза, как прикрывался отцом, большой партийной «шишкой».
Я во все глаза смотрела на Танка. Значит, с ней было все то же самое? Значит, ее память хранит точно такие же воспоминания о том, как его губы нежно скользят по шее, как горячие руки торопливо срывают одежду, как он накрывает своим телом, будто теплым плащом…
– Прости меня, – утирая слезы, просила Танк. – Так глупо все получилось. Я и не любила его вовсе. Сама не знаю, что на меня нашло.
– Убирайся. У меня больше нет никакого желания с тобой общаться. Проваливай к чертовой матери! Слышишь? Проваливай!
Всхлипывая, Танк собрала свои вещи. Попыталась обнять меня – я уклонилась от ее больших натруженных рук. Тогда она взяла свою сумку и тихонько прикрыла дверь. Куда она уходила, сгорбившаяся, беременная, выгнанная мной из комнаты, которая появилась у нас благодаря ее усилиям? Я не знала.
Потом, опомнившись, я бросилась ей вдогонку, понимая, что погорячилась, что сто раз не права, что Танк точно такая же жертва обстоятельств, как и я. Но ночная улица была пустынна. Танк исчезла из моей жизни раз и навсегда. Я написала ее матери – она ответила, что дочь не возвращалась. А больше писать было некому и некуда.
Как быстро в фильме «Москва слезам не верит» у главной героини Катерины налаживается жизнь. Один кадр – она, уложив ребенка, клюет носом над тетрадками, а затем, всплакнув, отправляется в постель. Другой – просыпается уже руководителем крупного предприятия. Увы, реальная жизнь слишком сильно отличается от кино.
Я действительно пыталась совершить трудовой подвиг на заводе, куда меня устроила, конечно же, Танк. Но вскоре поняла: нет никаких шансов оторваться от своего станка. Даже для того, чтобы стать мастером цеха или профсоюзным руководителем самого низшего звена, требовалась идеальная биография. Пятно исключения из института и комсомола за аморальное поведение вычищению не поддавалось.
Перед родами выяснилось: пособие по уходу за ребенком, и то лишь в связи с тем, что я буду воспитывать его одна, мне станут платить в размере всего пятнадцати рублей. Семь-восемь из которых придется отдавать за оплату общежития. Таким образом, я осталась практически безо всяких средств к существованию. Конечно, можно вернуться в родную деревню к родителям, голодать бы тогда не пришлось ни мне, ни малышу. Но как показаться старикам на глаза, да еще и с ребенком? Как объяснить, что у него никогда не будет отца? Тем более, не желая их волновать, я не писала им ничего о событиях последнего года. Они получали мои письма, которые я специально отправляла из Москвы, чтобы штемпель на конверте был соответствующий, и не сомневались, что все у меня в порядке. Зачеты якобы сданы, с экзаменами никаких проблем, а приехать на каникулы не могу в связи с тем, что устроилась на работу. И вот после всего этого возвращаюсь – исключенная из института, на последнем месяце беременности. Это было бы слишком жестоко по отношению к родителям, которые, бедолаги, в глубине души так радовались, что хоть дочь имеет шанс выбиться в люди…
Родился сыночек. Мое солнышко, моя кровиночка, самый дорогой и любимый человечек. Как же я завидовала женщинам, подносящим к стеклам туго перепеленатые свертки.
– Смотри, глазки твои! И носик! – говорили они своим мужьям.
Те ничего не слышали через высокие двойные рамы, ничего не видели, я уверена, палата-то наша находилась на третьем этаже. Но их лица светились таким глубоким, до идиотизма, счастьем, что по моим щекам невольно текли слезы. Я обещала сыночку, что стану любить его и за маму, и за папу, что он никогда ни в чем не будет нуждаться, что я сверну горы ради этих ясных глазок со слипшимися ресничками, крошечных ручек, полуоткрытого ротика…
Я, и правда, очень старалась. Еще не зажил шов на животе – мне делали кесарево сечение, – а я уже договорилась о том, что по ночам займусь уборкой магазина по соседству. Платили там копейки, но в моем положении выбирать не приходилось. К счастью, мой сыночек отличался тихим нравом и отменным здоровьем. Поэтому комендант общежития охотно соглашалась присмотреть за ним пару часов, пока я ползала с тряпкой по, казалось, бесконечно огромному полу.
Любовь по-прежнему жила в моем сердце. Иногда она, как вспугнутая птица, уступала место тоске и раздражению. Но потом всегда возвращалась.
