Другие страницы обнаруживали, насколько он «разбирается в истории»: говоря о Меркурии, он приводит случай с Гассенди. Этот астроном гостил в Париже в районе улицы Бюси (Пашаро написал это название на итальянский манер: «Бучи»). Гассенди, по наивному представлению автора, узнал о послании Кеплера из газет. Кеплер рассчитывал увидеть Меркурий 7 ноября 1631 года. Никто не следил за планетой, кроме Пьера Гассенди, который в темной комнате наблюдал за отражением Солнца на экране. Чтобы знать точное время, он приказал своему «рабу» стоять с квадрантом наготове этажом ниже и, заслышав стук над головой, записать время. Сначала из-за облачности не было видно Солнца. Но когда облака разошлись, на солнечном круге появилась крошечная черная точка. Поначалу Гассенди решил, что точка случайна, поскольку, как и его современники, полагал, что Меркурий — весьма крупная планета. Однако он отметил положение черной точки и стал ждать. Облака вновь закрыли Солнце, а когда оно засияло, точка уже переместилась. Гассенди постучал в пол, но его «раб», как выяснилось, покинул свой пост, решив, что облака им все равно помешают. Гассенди вскипел от гнева. Он тотчас велел водворить «раба» на место, после чего тот выполнял свою работу добросовестно. Из чего, в свою очередь, следует, что Пашаро не знал даже того, что во Франции никогда не было рабов.
Все это полностью опровергало первоначальное предположение Винницкого о том, что Пашаро был ученым из крупного университета, почему-то написавшим книгу на иврите и издавшим ее в Яффо. Конечно же, он получил фундаментальное образование. Но для ученого из «крупного университета» познания Пашаро в латыни никуда не годились. В его книге были упомянуты лишь два поэта: Лукреций и Теннисон. Когда Пашаро одолевала черная меланхолия, он разражался примерно такого рода пассажами: «Нам трудно заранее предполагать, навечно ли сохранит Земля со своей спутницей Луной разделяющее их расстояние, или оно способно меняться со временем. Возможно, на склоне дней своих Луна сольется с Землей в единую планету, которая продолжит обращаться вокруг Солнца». Находясь же в приподнятом расположении духа, Пашаро слагал оды на пришествие в наш мир Кантора, пел гимн славы «математику беспредельности».
Лукреций и Теннисон были ему по душе. Похоже, что Пашаро объединяло с Теннисоном отношение к «смерти» и «случаю». «Марсиане умирают от жажды, и отсюда их таинственные каналы. Мы сближаемся с ними после смерти» — так прокомментировал Пашаро выводы Персиваля Ловелла. Он много говорил о звездах или о небесных телах, которые не уцелели, о звездах, давно прекративших существовать и видимых только потому, что их свет дошел до нас спустя десятки тысяч лет «после немой катастрофы, произошедшей в небе, этом кладбище звезд».
Но в то время как переводы из Теннисона сохраняли образность и утонченность, присущие поэту, Лукреций в пересказе был дословен и скучен: латынь, похоже, давалась Пашаро с большим трудом.
Гипотеза о том, что он получил религиозное образование, ставила под сомнение его познания в астрономии, однако эти сомнения быстро рассеивались. Видимо, вначале Пашаро боялся, что в его занятии есть нечто запретное. «Сказал рабби Шимон Бар Пази, и сказал рабби Иегошуа Бен-Леви, ссылаясь на Бар Капару: кто разумеет вычислить путь звезд и время их обращения, да не пренебрегает, ибо сказано о таком: творения Божьего и дела рук Его не зрит», — двадцать восемь раз по поводу и без всякого повода Пашаро процитировал это высказывание.
Шли месяцы. Личность автора книги не давала Винницкому покоя.
Однажды возле мусульманского кладбища в Яффо он обнаружил вывеску: «Типография Пальма» — блеклые зеленые буквы, выписанные полукругом, в середине которого была изображена красная финиковая пальма. На двери склада висела толстая цепь с большим ржавым замком. Во дворе среди сорной травы и диких хризантем на высоких стеблях порхала птичья мелюзга. Глядя на выцветшие буквы, Винницкий исполнился уверенности, что Пашаро — имя вымышленное и отсюда неравнодушие этого человека к инопланетным названиям. Поиски в гражданской картотеке и в общинных книгах оказались тщетными. Права была же на, когда в первый же вечер сказала, что это странное имя. И вдруг озарило: Пашаро — это «пахаро», так ласково называли мальчиков в Испании во времена Сервантеса. Почему автор взял себе это имя?
Но ликование длилось недолго: Винницкий не мог понять, как продолжить поиск. Перечитывая книгу, он обратил внимание на одно примечание. Пашаро писал, что с помощью светопреломляющего телескопа диаметром в четыре с половиной дюйма и светоотражающего в шесть с половиной дюймов им сделано определенное открытие. Чьи были эти два телескопа, Пашаро не сказал. Винницкий перебрал в уме все ситуации, при которых Пашаро мог вести наблюдения с помощью этих телескопов.
— Сима, — сказал Винницкий, — мне кажется, что я смогу напасть на его след, но только придется нанять кого-то, чтобы порылся в газетах.
Жена ответила, что и так уже он потратил месяцы на этого Пашаро, дурно спит по ночам, говорит только об этой книге и что она согласна на любые расходы, лишь бы избавиться от этого наваждения.
Один из его студентов согласился начать поиски. Лишь в июле он обнаружил объявление в газете 1941 года, что некий Навон Альбо с улицы Шенкина, 47-а, «ищет знатока, который купил бы два прекрасных телескопа, и уступит недорого».
На следующее утро Винницкий пришел к невысокому дому на улице Шенкина. Внизу располагалась продуктовая лавка «Братья Альбо», а справа от нее была дверь и лестница, ведущая на верхний этаж. В витрине магазина за стеклом аккуратно были расставлены бутылки, банки с повидлом и медом, мешочки с пряностями и сухофруктами. Тонко звякнул колокольчик, и Винницкий оказался в небольшом помещении с множеством высоких полок, ломящихся от товара. Из узкого проема вышел мужчина лет сорока или пятидесяти, толстенький, с болезненно-одутловатым лицом и большими карими глазами.
— Господин Альбо — это вы?
— Я. Чем могу быть полезен, сударь?
— Когда-то давным-давно вы напечатали в газете объявление о продаже двух телескопов. Я хотел бы узнать, какова их судьба.
— Это не я их продавал. Меня зовут Шалом. Навон Альбо — это был мой отец, вечная ему память.
— Не известно ли вам что-нибудь об обстоятельствах продажи тех телескопов?
— А кто вы будете, сударь?
Винницкий показал ему все бумаги, что прихватил с собой.
— Да, я хорошо помню это дело. Их продали вместе с другими вещами моего деда.
— Так телескопы были вашего деда?
— Его. — На губах Шалома Альбо появилась улыбка. — Все это продали, чтобы купить для него полдома в Гедере.
— После продажи телескопов ваш дед не очень тосковал?
— Да он десятки лет в них уже не смотрел. Еще до моего рождения он бросил это занятие. Только иногда, когда на небе происходило что-то необычное, мы взбирались на крышу. Или, скажем, в день рождения одного из нас, детей… Нет в небе такого, чего он не знает!
— Вы… вы хотите сказать, что ваш дед поныне жив?
