Я подхватил ее на руки и принес на маленький пляжик, поставил там, стянул с нее платьице и прочее, скинул свои штаны, майку, снова поднял любимое тельце, и мы пошли в воду, постепенно погружаясь — по пояс, по грудь, а потом поплыли навстречу темной зыби. Вода была теплая. «Представляешь, я почти не умею, а с тобой не боюсь, — сказала моя птичка, держась за мои плечи. — И вообще я ночью никогда не купалась». От этого мне стало еще теплей и уютней. Она стала в воде обтекаемой, как рыбка. Я переворачивался и трогал ее гуттаперчевые попки, ножки, животик, а она обнимала меня и прижималась к моей груди тверденькими сосочками. Мы целовались над бездной, и во рту у нее был мед. «Хватит, — наконец сказала моя птичка, — а то мы простудимся, у нас же нет полотенца».
«Теперь, — объявила она, когда я на берегу согнал руками с нее всю влагу и просушил своей майкой, одел и обул, — мы пойдем ко мне. Я хочу тоже стать счастливой, как ты». В моей душе заиграли флейты… Но у себя в номере моя птичка сразу порхнула к столу и запустила ноутбук. Машина у нее была просто супер, мне, во всяком случае, к таким рановато прицениваться. Несколько разочарованный таким поворотом дел, я в нетерпении стал за креслом и совал нос то ей за ушко, то в шейку, то щипал губами плечико, вдыхая чудные запахи девочки, выкупанной в море. «Подожди, — сказала она, вытащила из сумки мобильник и подключила его к машине, — сейчас я тебе все расскажу». Я оглядел комнату: узкая щель у форточки так и осталась, наверно, она к занавескам ни разу не прикасалась, — мне захотелось поцеловать эту тряпку и эту форточку, так я им был благодарен; в открытом шкафу висели ее футболки: синяя, желтая, белая, в которой она в первый раз зашла ко мне, платьице, которое я заляпал на той лавочке; другое — было на ней в ресторане, и то, в котором она меня ждала; дальше — динамовская юбочка, шортики, что-то еще, но знакомое по путешествиям — джинсы, рубашки, курточка. Господи, подумал я, вот он, парадайз, гармония. Почему я всю жизнь мыкался там, где все валяется вперемешку, где нужно орать, чтобы тебя услышали, и всех посылать на хуй, чтобы не сели на голову? Неужели это не сон?
Я не мог насмотреться: все здесь казалось мне замечательно организованным, даже небрежно прибранная постель и разноцветный ворох трусиков на ней говорили в пользу прилежной хозяйки, чутким носом я ощущал почти неслышное присутствие какого-то головокружительного парфюма, или чего-то еще, что наполняет наше воображение сладкой истомой. От этого воодушевление мое стало весьма очевидным, я требовательно потерся брюками о ее лопатки. Моя птичка издала тихий стон и запрокинула головку, чтобы я мог прильнуть, но это длилось мгновение, а потом она отстранила меня, погрозила пальчиком. «Терпение, терпение, — повторила она и, слегка повернув ко мне монитор, сказала: — Смотри, заказ делается так: смотри». — «Чего, чего?» — не понял я. «Это сайт международного брачного агентства: вот себя предлагают девушки… вот мальчики… Фотография… биография… склонности… увлечения. То есть платишь тридцать долларов и вешаешь. Вешаешь, например, вот этого. Узнаёшь?»
На выплывшей фотке я увидел знакомую морду — известный снимок, его печатали все газеты, когда Жирный отсосал премию «Литературного курьера» в номинации «Лучший (ха-ха!) директор издательства». «Или вот этого, — продолжала она, и на смену Жирному появилась гнусная рожа Вышенского. — А потом с ними получается вот что… — это уже другой сайт, для некроманов — вот». И я увидел тушу Жирного в ванне, наполненной кровью, его перемазанную морду, дырку в груди — всего четыре цветных фотографии одна тошнотворнее другой, я даже не пережил катарсиса при виде убитого врага. Труп Вышенского, напротив, выглядел очень миленько, как курица в магазине, наверно, потому что лежал на чистеньком секционном столе с отпиленным кумполом и вскрытой грудиной — фас, профиль, крупным планом детали, — ох, многих бы я хотел видеть такими смирными. Поучительные картинки, подумал я. Только к чему нам эти покойники? Мы их уже похоронили и забыли. «Ты что, правда не понимаешь, или прикидываешься? — вскинула моя птичка веселые бровки. — Хорошо, тогда я тебе все объясню там, — и она указала на кровать. — Обними меня крепко-крепко». А я действительно ничего не понимал, поэтому подхватил ее и закружил по комнате, сшибая стулья, бумаги — все, что попадалось на пути.
7
А потом, когда до меня наконец дошло, у меня, судя по всему, лицо сделалось такое же, как у одного рыбака, с которым мы вместе прошлым летом пошли на леща, а в конце рыбалки он обнаружил, что у него развязался садок и все семь лещей плюс килограмм пять крупной плотвы ушли восвояси, — он разглядывал обрывок зеленой веревочки и повторял: «Ебаные китайцы! Это же надо, а? Ебаные китайцы!» Вот и у меня от чувства невосполнимой утраты — где-то тут, во лбу — завертелся дребезгливый барабанчик с одной единственной тоскливой мыслью: «Как же так? Что же делать?», а руки и ноги стали холодными. Бедная моя птичка не на шутку встревожилась и обернулась вокруг меня, как лиана, пытаясь согреть. «Да не паникуй, — успокаивала она, — я все контролирую, об этом никто, кроме нас, никогда не узнает», но мне все равно никак не удавалось переварить и забыть смысл слов, пугающих своей достоверностью. То есть я почувствовал, что на маленькую арену, где мы заботливо возводили лабиринты чувственного, укрывая их хрупкую архитектуру от волчьих законов внешнего мира своими голыми спинами, пролезли зубастые жирные личинки чужих существ.
Нет, разумеется, сначала нам было не до разговоров. Моя птичка ускользнула из моих рук в ванную комнату, а я, торопливо разоблачившись, принялся исследовать разные мелкие детальки ее девического ложа, с восторгом открывая его тайны. Подумать только: здесь она грезила! — умилялся я, встречая то след от сладкой предутренней слюнки на подушечке, то заблудившийся волос милой головки, то крохотную пружинку из упругого кустика, которая покинула место, уступая задумчивым пальчикам, перебиравшим свое достояние в поисках толкования сновидений. И ничто не предвещало беды, напротив, мы бросились друг к другу с детским простодушием, отдавшись на волю деспотизма желаний. Единственное, что показалось мне необычным, это то, что моя птичка на этот раз постоянно оставалась со мной, не улетая, не эмигрируя в свои детские бесстыжие реальности. «Ты — мой родной!» — то счастливо, то с мукой повторяла она и ни разу не отвела глаз, ни разу не опустила взора до самого последнего содрогания.
Понятно, что у меня от этого и компьютер, и сайты, и покойники вылетели из головы. И я даже удивился, когда она, отдышавшись и вдоволь нанежившись на моем плече, вдруг села, подоткнув под спинку подушку, и сказала: «Не спи». — «Почему — не спи?» — отозвался я сквозь дрему. «Потому что ты не знаешь, с кем спишь, а я хочу рассказать тебе все-все-все, — сказала моя птичка и добавила: — Пока не поздно». — «Уже поздно, — пробормотал я, поворачиваясь носом в подушку. — Меня нет». — «А как же „не обманывать и все прощать“? Теперь моя очередь говорить правду». — «Какие правды могут быть у маленькой распутной девочки? — вздохнул я. — Что это ты придумала? Впрочем, назвался груздем — полезай на место», — и моя рука обняла ее атласную ножку выше колена, а ухо демонстративно высунулось наружу. Однако то, что оно слышало, показалось мне страшно скучным.
