– Мы идем в гости? – с надеждой в голосе спрашивает она.
Я молчу, но ответа ведь и не требуется. Я прошу ее взять себя в руки, быть умницей…
– Да он же здоров, как бык! Такая красная, здоровая…
– Настенька…
– Ты никогда меня не любил, никогда не жалел…
Я пытаюсь ее утешить. Безуспешно. Я понимаю, что принуждаю Настеньку к обществу какого-то неудачника, насилую ее свободу, зато у меня будет возможность наблюдать за Семеном, похлебать с ним, так сказать, из одной тарелки… Разве можно отказаться от такого случая?
Я думаю теперь, как огорчится Настенька, увидев, что же на самом деле представляет собой Семен, это громадное, волосатое, увечное чудище. Снежный человек! Как засверкают гневом ее глаза и судорога перехватит горло, когда она попытается высказать свое негодование. Но деваться некуда, будь что будет.
Мы устраиваем Семена на диване в моем кабинете, и я тут же принимаюсь за лечение, кипячу шприцы, нахожу нужные ампулы… Ударная доза пенициллина в ягодицу, две таблетки аспирина, малиновое варенье с теплым чаем… Илья – в ассистентах. Он хлопочет по хозяйству, идет на рынок, мчится в аптеку. А Настенька не выходит из спальни. Я не сую туда нос: пусть поостынет, придет в себя. Семен, похлебав бульона с сухариками, вскоре засыпает, но к вечеру жар у него нарастает, он просто весь горит. Я делаю укол и сую в его пересохшие губы несколько таблеток. В это время Илья, как верный пес, сидит на табуретке рядом с Семеном, поит его с ложечки чаем, поправляет подушку. Кажется, в мире не происходит ничего более горького, чем болезнь его хозяина. Трудный день на исходе. Только сейчас я чувствую, как устал.
Когда поздно вечером я говорю Илье, что его помощь больше не понадобится, и он может спокойно ехать домой, он долго не решается встать с табуретки, наблюдает за Семеном, как бы выверяя правдивость моих слов. Затем встает. Он тоже устал и с наслаждением где-нибудь прилег бы на часок-другой. Не стелить же ему на полу. Все будет хорошо, заверяю я, но Илья не из тех, кто верит на слово первому попавшемуся. Он наклоняется над Семеном и, замерев, прислушивается. Семен спит. Глубокое, ровное, спокойное дыхание. Кажется, кризис миновал, и всем можно позволить себе заслуженный отдых. Илья обещает быть с утра-пораньше.
А то как же!
Теперь – Настенька.
Она ни разу не вышла из спальни, ни разу не позвала…
Скоро десять, можно было бы уже и поужинать. Сварить пару яиц? Но сначала – принять душ, переодеться. Только на секунду я захожу к Настеньке, чтобы выведать настроение. Мне достаточно видеть ее глаза, чтобы знать, чем она дышит. Смирилась она с мыслью, что Семен остается у нас пока не выздоровеет, или не смирилась? Или она будет надувать свои розовые губки, забавно фыркать и отказываться от моих назойливых ухаживаний? Я привык к ее славным милым капризам и готов угождать ей в чем бы то ни было. Хоть сто лет! Мне это ничего не стоит. Мне даже доставляет удовольствие потакать ее прихотям. Хотя вечер, конечно, пропал, и возня с Семеном не заменит веселую болтовню у камина с друзьями.
Я вхожу в нашу спаленку – темнота.
Привычно нащупываю и дергаю ниточку торшера. Настенька сидит на постели, поджав колени и охватив их руками, положив на них подбородок и закрыв глаза. Красивая дуга спины, гордо вздернутый подбородок, высвободившиеся из-под нежного плена гонконговской накидки тонкие руки… Ноги тоже свободны, ноги богини, от кончиков пальцев до самой… до самых… Ради этих ног я готов…
– Настенька…
Мой шепот не открывает ее глаз.
Я крадусь к ней на цыпочках, подхожу поближе…
– Настенька…
Она, кажется, спит. Живое изваяние, воплощенная безмятежность.
Сколько бы я не пробивался к ней, я знаю, мне не удастся сейчас простучаться в мир ее грез. Только Богу ведомо, где витают ее мысли.
В этой, на первый взгляд, гордой позе никакого раздражения, только задумчивость.
И, конечно же, величественная неприступность.
Не тронь!
Но что, собственно, произошло?! Какие могут быть обиды, что за ребячество? Не удалось побывать на какой-то вечеринке? Ну и черт с ней! Семен болен! Разве это не оправдывает мои поступки? Он нуждается в моей помощи, в нашей помощи… Разве этому нужны доказательства? Нет уж, так не пойдет. Мне надоели ее капризы, ее фыркания. На этот раз я не позволю сделать из себя мухобойку.
Я все-таки хочу простучаться к ней с миром:
– Тебе приготовить что-нибудь?
Молчание.
Нет, так не пойдет…
– Я прошу тебя встать и приготовить мне ужин. Я устал. Нужно хоть немножко…
Ну вот глазки ее и открылись.
Я не вижу основания говорить с ней и дальше в таком тоне.
– Настенька, бывают в жизни минуты, когда…
Она останавливает ринувшийся было из меня поток поучений колючим взглядом своих прекрасных глаз. И, не произнеся ни слова, встает. Юрко выскальзывает из объятий легкой накидки и совершенно нагая, высвеченная мягким светом торшера, стоит вполоборота, выдвинув чуть вперед правую коленку, вскинув гордо головку и уперев руки в бедра.
Торжество грации и свободы.
Только мгновение грация остается неподвижной, затем берет в губы сигарету, набрасывает на себя махровый халатик…
– Я готова.
– Настенька…
– Не называй меня так.
Ее сигарета в ожидании огня нервно дрожит. Я чиркаю спичкой.
Она делает глубокую затяжку и, закрыв глаза на долю секунды, задерживает дыхание. Затем делает выдох, направив струйку дыма мне в лицо.
– Что я должна делать?
– У тебя никаких долгов…
Порыскав своими красивыми злыми глазками по столику, по книжным полкам и трюмо, видимо, в поисках пепельницы, она выходит из спальни. В кухне Настенька находит какое-то блюдце, зло раздавливает о него сигарету и с жадностью набрасывается на холодные котлеты. Я их жарил вчера на сале и теперь они покрыты толстым слоем белого жира. Настенька не замечает этого, жует всухомятку. Проголодалась.
– Я разогрею, – предлагаю я.
Молчание.
Теперь мы жуем вдвоем. Я ведь тоже голоден и, вероятно, поэтому немножко злюсь.
Потом мы по-прежнему в молчании пьем горячий кофе со сливками. Кусочки бисквита просто сами просятся на язык. Настеньке очень нравится мое творение кулинарного искусства, хотя новый рецепт, я считаю, не совсем удался. К тому же я прохлопал ушами, и торт немного подгорел. Сделав последний глоток, Настенька ставит чашечку на блюдце. Блаженно откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу так, что халату приходится подчиниться желанию ее прелестных ножек вырваться из его махрового плена, она замирает в ожидании.
Чего?
