Пока жена несколько дней сидела дома, по этажам начали ходить глупые слухи о закрытии компании, но потом Ирина вышла на работу, была веселой, энергичной, вся переполненная какими-то счастливыми переживаниями. Видимо, она не смогла, а может быть, и не захотела удержать их внутри себя, да и как их удержать, особенно женщине, особенно влюбленной женщине.
Вокруг нее тут же образовался кружок особо доверенных подруг, нет, конечно, подруги у нее были вне службы и позначительнее, чем прилипалы из коллектива, который был на семьдесят процентов женским, но образовавшийся кружок уже бил копытами, чтобы пообсуждать, посплетничать, позапускать слухи.
И они были запущены.
Как только он поймал на себе сочувствующие, злорадные, а порой и томно обволакивающие взгляды, тут же начал запираться еще плотнее, сводя общение с коллективом к абсолютно деловому, исключавшему любое панибратство стилю.
Он не понимал, зачем Ирина допускает «утечку информации», зачем ей нужно так осложнять его жизнь, но, видимо, обычная ее выдержка ей изменила – она во что-то поверила безоглядно и теперь сама себя торопила.
В общем, стало ему совсем несладко, он отсиживался в кабинете до позднего вечера, до ухода секретарей и помощников, вплоть до вечернего обхода службы безопасности, один, в пустой и темной комнате, освещенной только настольной лампой, потом садился в машину – водителя он начал отпускать пораньше, не мог совпасть с его говорливостью и постоянным пребыванием в доброжелательном настроении, – и ехал домой, ехал, как всегда теперь, быстро, потом сидел долго в машине, выжидая, когда она, по его расчетам, пойдет спать, потом медленно поднимался по лестнице и все равно каждый раз, открыв дверь, натыкался на звук ее разговоров с тем ДРУГИМ.
«Нет, это невозможно. Эта жизнь втроем меня добьет совсем. Как она не понимает, что это нехорошо?»
Потом все повторялось, и было болезненно одинаково, вплоть до деталей: он топал ногами в передней, привлекая ее внимание, она выскакивала, здоровалась с каждым днем все отстраненнее и суше, уходила на свой диван, а он, горбясь и как-то боком, заглядывал в комнату, присаживался рядом, и они молчали под аккомпанемент телевизора. Это было выразительное и мучительное молчание. В нем молчала целая буря слов, иногда криков, обвинений, оправданий, угроз, брезгливых отказов и нежелания понять друг друга.
Потом он уходил в кабинет, стелил на диване постель и лежал в темноте, слушая звук воды в ванной, через который просачивался еле различимый ее голос. Сеансы связи были у них не просто постоянные – она не уходила спать, пока не попрощается с тем ДРУГИМ.
«Может, это действительно любовь? И чего он тогда лезет, чего упрямится, мучает ее и себя? Уйти, на хрен, подальше. А куда? Квартиру снять? Или, может, на даче пожить пока?»
И тут ему становилось совсем тошно, он вскакивал и начинал ходить, выходив себя до отупения, падал и засыпал, чтобы проснуться, как петух оглашенный, и боялся скрипнуть, даже в туалет сходить, чтобы не разбудить ее.
В один из дней на кухню, когда он допивал свой кофе, вошла Ирина, присела напротив и очень доброжелательно, глядя ему прямо в глаза, сказала, что так больше нельзя, она боится, потому что он ведет себя неадекватно, она слышит его стоны по ночам и не высыпается из-за этого, поэтому она ему предлагает уйти – тут она сделала большую паузу, поморщилась – и сказала, что он может пожить где-нибудь, пока не придумается, как жить дальше, и, не дожидаясь его реакции, ушла в ванную.
«Ну, вот. Привет тебе, привет».
Эта ерунда крутилась в голове, пока он добирался до работы, а потом ему стало плохо и его увезли в поликлинику, определили переутомление, продержали до конца дня в отдельной палате, пока он спал после уколов.
Вечером его довезли до дома. Там было тихо. Он вспомнил, что Ирка накануне просила не закрывать на нижнюю щеколду, потому что она идет на концерт и вернется поздно, очень поздно – он даже не стал предполагать, что это могло значить.
Он включил свет, достал дорожный чемодан, положил в него немного одежды и свой командировочный набор. Остальное, решил он, заберет как-нибудь потом, уехал в ближайшую гостиницу, напился до состояния риз и уснул как мертвый.
Проснулся только к обеду – понял это по тому, как подвело в животе, не спеша собрался и спустился вниз в компании высоченных стюардесс в ослепительной форме «Эйр Сингапур». Они весело о чем-то трещали на своем сингапурском наречии, увешанные сумками и заполнив лифт фирменными чемоданчиками на колесиках.
«Интересно, у них там сколько смен трусиков на полет? Туда-обратно или еще для особых случаев? Хорошо, наверное, быть командиром самолета!»
Натужно посмеиваясь, он выбрался из лифта, пошел в ресторан, где вспомнил рецепт Зяблика, и заказал борщ. Борщ вопреки ожиданию оказался общепитовским, жидким, унылым. Хлебнув ложку и заев ее срочно куском черного хлеба, ушел, оставив на столе деньги без чаевых – не любил доплачивать за плохую работу, сел в машину и поехал на дачу.
Когда пересек линию ворот, с удивлением увидел, что по дорожкам ходит жена. Эта привычка появилась у нее с год назад – до этого они вдвоем гуляли по поселку, в любую погоду проходя по шесть-семь километров и обсуждая все новости, которые случились у них за неделю.
Но однажды она отказалась от прогулки, сославшись на усталость, потом еще раз и еще. С тех пор она гуляла только одна, наматывая круги по дорожкам, которые он затейливо проложил среди травы, гуляла долго, иногда часами, а теперь и с телефоном около уха.
«Так, и сюда добрался. Трое в доме, не считая собаки».
Собака жила на даче давно. Лиза – кавказская овчарка. Когда-то он купил ее на «Птичке», потому что она подошла к нему, обняла лапами за шею и облизала лицо. Он и назвал ее так – лизалась она непрестанно и со всеми, включая чужих.
Когда Лиза, радостно виляя хвостом, подбежала, он дал ей конфету – специально держал в машине (жуткая была сладкоежка), – потом хлопнул дверцей, надеясь на какой-либо знак внимания со стороны жены, но она либо не услышала, либо не захотела услышать.
«И чего приперся? Нет, обратно не поеду, надо как-то внести во все ясность».
Вечер прошел как обычно – на двух этажах работали телевизоры, у него внизу – западное кино, у нее наверху – все шоу Первого и новости.
Ночью спали в разных местах – он-то почти не спал, несмотря на открытое окно и свежий загородный воздух, считал сучки на досках потолка, потом листал какой-то журнальчик про телевидение. И все это время мысли медленно ползали в его голове, пытаясь соединиться друг с другом, чтобы выстроить правильный план для завтрашнего разговора.
Его разбудил истошный крик. Кричали во дворе, около беседки – в хорошую погоду они там завтракали.
– Не трогай меня, мерзавка, не смей! Игорь, проснись же, наконец! Ненормальная, что ты делаешь, мне же больно.