Дальше началось уж совсем невероятное: крещение новообретенного сына Джульбера. Рослый и стройный Шалико разделся догола, окунулся в купель и затем, шлепая мокрыми ногами по каменному полу церкви, на глазах у всех нас подошел к Джульберу, предварительно обнажившемуся до пояса, припал губами к соску на его груди и стал, чмокая, сосать. А поп ходил вокруг них в парчовой рясе и раскачивал на цепи дымящееся кадило.
Я смотрел и не верил своим глазам. А Сандро прокомментировал это почти языческое зрелище по-своему: — Самое интересное, что почти все действующие лица — коммунисты. За исключением попа. Потому что атеизм — одно из главных условий членства в партии — как-то не совсем совместим с саном священнослужителя.
Таким вот примирением Сандро Мелиава окончательно вывел Джульбера из игры. Он уже не мог претендовать на Манану, потому что брат Мананы стал его сыном и это уже попахивало кровосмесительством.
Сандро торжествовал и немедленно приступил к следующему шагу: похищению Мананы. На сей раз для меня. Не знаю, почему я не заупрямился и поехал верхом с Сандро и Шалико умыкать невесту. Возможно, мне не хотелось огорчать гостеприимного хозяина, увлекшегося, как дитя, предстоящей проделкой. А кроме того — слабость человеческая: мне импонировала эта роль лихого джигита, умыкающего невесту и насилующего ее где-нибудь в горах на абсолютно законном основании. О последствиях я не задумывался. В крайнем случае, действительно женюсь на ней официально и увезу в Россию верную и преданную жену.
Мы скакали ночью в полной темноте, одетые, как и положено в таких случаях: в черные шерстяные бурки на плечах и высокие бараньи шапки на головах. Нашим проводником был Шалико, и это на сто процентов гарантировало успех. Сопротивления никакого не предвиделось.
Пробравшись в дом вслед за Шалико, мы застали Манану спящей в постели, разбудили ее, и я по ритуалу зажал ей рот, чтоб не кричала. Она при этом прокусила мне ладонь. Затем мы ее укутали в покрывало, вынесли из дому, я вскочил на коня, и Сандро с Шалико передали на седло спеленутый кокон. Потом мы скакали назад под звездами. Уже вдвоем. Шалико остался дома. Добрались до швейцарской виллы для иностранных гостей у озера, и Сандро запер меня с ней и сам деликатно удалился.
Когда я распеленал Манану, я увидел огненно-рыжие волосы и сверкающие гневом черные глаза. Она была воистину восхитительна. Тонкая и гибкая. С прелестным, нежным лицом, обрамленным красной медью волос. Я почувствовал, что непременно влюблюсь в нее и буду очень дорожить ею, отчего меня охватило ликование.
Но ликовал я преждевременно.
— Русский человек, не прикасайся ко мне, — в руках у Мананы сверкнул лезвием кинжал. — Я не люблю тебя. И если ты тронешь меня… Я тебя зарежу.
— А кого ты любишь? — растерянно спросил я.
— Не твое дело. Отпусти меня на волю.
— Иди, — безвольно согласился я.
Она метнулась к дверям, распахнула их и исчезла. Затем я услышал цокот конских копыт по камням. Я выскочил во тьму. Моего коня не было у коновязи. Манана ускакала на нем.
Наступал рассвет. Меркли звезды. Вдали ясней просвечивал снежной вершиной Эльбрус. Подъехал Сандро. Он без слов понял, что случилось. Спешился, вынес из дома цейсовский бинокль и, приложив к глазам, стал шарить по окрестным горам. Потом протянул бинокль мне.
— Узнаешь?
По узкой горной тропе, высоко-высоко, двигались два всадника. Под одним из них я узнал моего коня. Это была Манана, уже укутанная в чью-то бурку. А впереди ехал Джульбер. Без бурки. В высокой бараньей шапке и с ружьем за плечами.
Солнце всходило за хребтом и ложилось розовыми лучами на сахарную голову Эльбруса. Тропа, по которой двигались всадники, утопала в цветущем миндале.
Мне стало грустно и в то же время легко на душе.
Что ты скажешь? — обернулся я к Сандро. Он не улыбался и смотрел впереди себя сосредоточенно и угрюмо, как проигравший игрок.
— А может быть, любовь в самом деле существует на свете, — протянул он удивленно.
В парной стоял туман, и коренастая оплывшая фигура Зуева нечетко вырисовывалась на верхней полке. Зуев натянул на голову фетровый колпак, наполненный холодной водой. Это предохраняло лысину от ожога, да и охлаждало не в меру перегретую голову — холодная вода стекала из-под набухших краев колпака по распаренному лицу, и это доставляло Зуеву наслаждение. Он не хлестал себя веником, а ладонями растирал сочащееся влагой тело. Мягкая, почти женская грудь колыхалась под пальцами, и Зуев не без зависти поглядывал на лежавшего рядом с ним на горячих досках верхней полки Астахова, со свистом хлеставшего себя по багровому, еще крепкому телу березовым веником.
Внизу в тумане плыла фигура Лунина. Он принес из гостиной бутылку жигулевского пива, с бульканьем опорожнил ее в ковш и выплеснул на раскаленные камни. Раздалось шипение, клубы пара повалили от камней. В горле запершило от хлебного духа.
Зуев, кряхтя, стал спускаться задом с верхней полки, а Лунин с тазом воды поднялся на его месте крикнув Зуеву вдогонку:
— Кишка тонка!
— Не кишка, а сердце, — пробормотал Зуев, садясь внизу на скамью, где пар был не такой едкий, и переводя дыхание. — Было бы у тебя два инфаркта, ты бы носа в парную не показывал, а я, худо-бедно, парюсь.
— Ну, не дуйся, старик, — кивнул ему сверху Лунин. — Сочтемся инфарктами. Я ведь тоже удостоился.
— Инвалидная команда, — рассмеялся Астахов. — Ни на что не годны. Бабы-то вас не гонят в шею?
— Всяко бывает, — улыбнулся Зуев. — Аида в гостиную — отдохнем. Я вам историю расскажу.
РАССКАЗ ЗУЕВА
Стоило мне ее в первый раз увидеть, как мое сердце екнуло, и я сразу понял, что между нами обязательно что-нибудь произойдет. На сексуальной почве. Непременно. Она вызвала во мне с первого же взгляда отчаянное, безоглядное желание овладеть ею. Мять и терзать при этом. Хлестать по щекам наотмашь. По румяным щекам под выступающими восточными скулами, чтоб из короткого, тонкого, с трепещущими ноздрями носика фонтаном била кровь.
Она вызывала бешеную вспышку похоти. И гнева. Она злила, раздражала одним своим видом сытой, гладкой, самоуверенной самки с прелестной женственной фигурой бывшей балерины, уже сошедшей со сцены и слегка раздавшейся и раздобревшей, но сохранившей классические очертания. И платье в обтяжку, при ходьбе распираемое крепкими бедрами. Сильные икры. Тонкая, нежная шейка. Маленькая, но тугая грудь. И головка восточной красавицы, с густыми иссиня-черными гладкими волосами, стянутыми сзади узлом. Глаза раскосые с чуть припухшими, нависающими под бровями, как у злой кусачей собаки, черные волосики над верхней губой. И при этом совершенно не восточные, а скорее славянские, зеленые с рыжинкой глаза, как спелый крыжовник. И рот. Да, рот.
Тут стоит остановиться подробней. Ее рот мог любого мужчину с ума свести. При таком восточном облике, где все черты точеные и миниатюрные, у нее был большой, даже вульгарный, с пухлыми губами рот. Губы были не красными, а синеватыми, покрытыми серым налетом, словно пеплом от сжигающего их внутреннего жара. Губы даже запеклись и кое-где дали трещины. В такой рот, даже если палец сунешь, кончишь в два счета.
