Они полежали так неподвижно, переплетенные, спаянные, пока их сердца не забились вновь в спокойном ритме нежности; пока не высохла соль, приклеившая кожу к коже; потом он тихонько выдохнул «спасибо», и она почувствовала себя несказанно счастливой. Я бы хотела остаться так навсегда, это глупо, это невозможно, я знаю. Но я бы все-таки хотела. И ему понравились ее слова, потому что он думал в точности то же самое.
Чтобы такое длилось вечно. Чтобы можно было говорить слезами, потому что слова слишком неловки или самонадеянны, чтобы описать красоту.
Знаешь, мне бы хотелось быть актрисой. Но место занято, добавила она с делано веселой улыбкой. Актрисой; ты видишь мой зад в зеркале? Нет, ответил Артур Дрейфусс. В фильме, объяснила она, он отвечает да. Отвечает да на все ее вопросы. А мои ноги, ты их любишь? Да. А мои груди, ты их любишь? Да. Безгранично, как уточняет Пикколи в «Презрении»[86]. Что ты больше любишь, мои груди или соски моих грудей? Да. Ты глупый, Артур, сказала она, смеясь. Я не знаю, одинаково. А мое лицо? Да. А мое сердце, Артур, ты любишь мое сердце? Да. А мою душу, а мои страхи, а мою тягу к тебе ты любишь? Да. А любовь, ты веришь в любовь? Ты веришь, что я, быть может, создана для тебя? Что я единственная в мире, неповторимая, редкая и драгоценная, что я не Скарлетт? Что ты любил бы меня без этой внешности, что и у меня был бы шанс, как у всех на свете женщин? Да, да, да и да. Ты Жанин Изабель Мари Фукампре, и ты единственная, и в эти последние дни я открываю с тобой красоту и неспешность; теперь Стоит (мне) коснуться засовов и крестов решетки, / И я чувствую неотвратимую тяжесть мира[87], теперь я могу бояться, потому что страх – это, может быть, такая форма любви (палец Жанин погладил его губы, он дрожал), и я люблю твои страхи, люблю все твои страхи; нам с тобой обоим кое-чего недостает, Жанин, как бы это сказать… исконных запчастей (они оба улыбнулись). Тебе недостает тела, которое было бы твоим, а мне – тела моего отца, который, наверно, любил меня, но так мне этого и не сказал. Мы побывали в аварии.
Мы помяты.
Жанин Фукампре уткнулась лицом в подушку, она не хотела, чтобы он видел красные глаза. Ты веришь, что нас можно починить? Ты веришь в Бога? В судьбу? Веришь, что можно простить? Да, ответил Артур, но тут же одумался; нет, на самом деле нет, я не верю. Я не могу простить отца. Не могу, пока его не увижу. Тогда ты так и будешь помят. А ты – ты простила свою мать? Жанин Фукампре улыбнулась. Да. В одну прекрасную ночь. Я простила ее в ту ночь, когда решила приехать сюда. Сделала выбор – не останавливаться. А фотографа? Обидел меня не он. Он сделал свое грязное мужское дело, и только, он не причинил мне зла. Боль была в ее молчании. В том, что она больше не прикасалась ко мне. Быть дерьмом в ее глазах – вот что было больнее всего. В ту пору мне хотелось, чтобы был на свете Бог. С его маленьким раем на ватных облачках, где можно встретить тех, кого любишь. И где не больно. Как ты думаешь, мой отец узнал бы меня? Не знаю, выдохнул Артур Дрейфусс. Как ты думаешь, он бы меня починил? Он протянул руку, положил ладонь, медленно погладил ее груди. Он их больше не боялся. Он смотрел на них, смотрел на свою руку, на свои пальцы; он думал: это мои пальцы, это мой указательный, это моя кровь, это мой большой, я трогаю груди Скарлетт Йоханссон, то есть Жанин Фукампре, без разницы, они те же самые, почти те же, потому что этих ни Джош Хартнетт, ни Джастин Тимберлейк, ни Джаред Лето или Бенисио дель Торо никогда не касались; до тебя я не знал никаких до тебя; и чем дольше он их ласкал, тем больше Жанин Фукампре выгибалась, рот ее постепенно пересыхал, вздохи становились хриплыми, кожа покрывалась крошечными, странно пахнувшими капельками; ее глаза порой закатывались, и Артур Дрейфусс видел только белки, два молочных глаза, что немного пугало его, но он знал, после мадам Лельевремон, что наслаждение женщины, волна, сказала она тогда, это волна, мой маленький, удар, может вызывать удивительные реакции, вплоть до самых ужасающих.
Груди Жанин Фукампре были абсолютно эрогенны. Артур Дрейфусс с гордостью подумал, что эта встряска, эта маленькая смерть рождаются благодаря его пальцам.
Когда, с громким криком, сказочное тело напряглось с головы до ног, а потом, с долгим хрипом, с головы до ног обмякло, Жанин Фукампре была вся красная, лоб ее пылал; он подумал, что ей дурно, но она улыбнулась, воскресая, прижала горячую ладонь к щеке своего благодетеля, держи меня, пожалуйста, и Артур Дрейфусс, которого эти слова взволновали, только и мог, что кивнуть.
Когда же волна совсем отхлынула, «самая красивая женщина в мире» раскрыла свой клубничный рот, раскрыла пухлые и блестящие губки и произнесла фразу, которую ни один мужчина на земле и не мечтал бы услышать, грациозную, воздушную, чарующую:
– Ты можешь теперь войти в меня, если хочешь.
Артур Дрейфусс не воспользовался случаем – хотя сейчас был бы не прочь эякулировать, и теперь с его красивых губ слетели слова, те слова, которые – он понял это, произнося их, – были его словами любви, простыми, искренними и однозначными, такие слова говорят, открываясь душой и телом в первый раз: я должен кое-что сказать тебе, Жанин. До тебя у меня была мечта. Гараж «Ауди», большой, в Амьене или еще где-нибудь – Лонг слишком мал, здесь только мэр да нотариус и, может быть, Тоннелье могут себе позволить такое; красивый гараж, чистый зал ожидания, кожаные кресла и кофемашина «Неспрессо», свежие журналы, не старье, как у ПП, с обтрепанными страницами и вечно влажными от слюны уголками, кроссворды разгаданы, кулинарные страницы вырваны; но вот что, ты эту мечту прогнала. Жанин привстала. Артур успокаивающе улыбнулся. Вместо нее у меня теперь другая, лучше. И она больше не пугает меня. Я хочу вернуться в школу. Хочу научиться словам. Научиться находить верные, складывать их, чтобы делать жизнь прекрасной. Как музыка. Жанин вздрогнула от волнения. Но я буду продолжать работать у ПП, чтобы у нас были деньги на жизнь, ты не беспокойся, я тебя не оставлю. Я не беспокоюсь, Артур. Жанин Фукампре дрожала: она знала, что это самое прекрасное признание в любви, какое только может сделать скромный механик двадцати лет от роду; она натянула простыни на их разгоряченные тела, потому что ей вдруг стало холодно. Она спрятала свое прекрасное лицо на плече влюбленного механика, и ее клубничный рот (из чудного сада) прошептал ему на ухо да, Артур, да, я хочу, чтобы слова стали когда-нибудь твоими инструментами, да, я хочу, чтобы ты всегда ласкал мои груди, как только что, и да, я хочу увидеть мыс Гри-Не с тобой, и ловить людей, чтобы люди не падали и не превращались в страшное месиво, да, я хочу помогать твоей маме, ухаживать за ней, быть Элизабет Тейлор, если ей так хочется, да, я полюблю зубную пасту «Сигнал», и пенне, и туалетную бумагу без запаха, и все, что ты любишь, все, что ты любишь, и да, я забуду все песни Селин Дион, выучу весь репертуар Эдит Пиаф, Артур, и Реджиани, и да, да, да, я хочу, чтобы ты вошел в меня сейчас; чтобы ты вошел в меня до самого сердца, пожалуйста.
