— Приболела немного, — отвечаю я. Черт, пришлось соврать. Но я действительно выгляжу больной: белая, в липком поту, дрожащая.
— Плевать я хотел на то, больна ты или нет, — говорит Тимоти. — Что ты сделала с Джоной? Я никогда не найду другого сотрудника с таким художественным чутьем. Ты что, думаешь, я смогу найти кого-нибудь с таким опытом работы, как у него? Мне объявление в газету давать, что ли?
Я пристально смотрю на него.
— Я с удовольствием прямо сейчас уволил бы тебя, если бы мне не было достаточно этой головной боли с Джоной. Ты меня достала, — продолжает Тимоти, ткнув в меня пальцем. — Завтра приезжает выставка тканей, и мне нужен Джона, чтобы… — Он обрывает себя и опускает руки.
Наш музей — это второй дом для нас, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы все своего рода суррогатная семья. Обычно счастливая суррогатная семья. Но не сегодня. Поэтому если некоторым и показалось, что Тимоти немного перебарщивает, то это не так — у нас такие разговоры в порядке вещей.
— Ну, и что…
— Что мне теперь делать с вами двумя? — обрывает меня Тимоти своим вопросом. — Неужели нельзя выяснять свои любовные отношения где-то в другом месте?
— У нас нет любовных отношений, — отвечаю я.
— Профессионалы так не поступают, — продолжает он, игнорируя мои слова.
— Это не было выяснением любовных отношений.
— И теперь мне придется размещать всю эту чертову выставку самому. Если бы ты не была мне нужна, я бы тебя уволил.
— Увольняй, за чем же дело стало? — говорю я, и голос мой звучит скорее как пароходный гудок Кении, чем как мой собственный голос.
— Ну уж нет, — кричит мне в ответ Тимоти. — Ты у меня будешь размещать эту выставку!
— Я не бакалавр искусств.
— Правильно, — соглашается он. — Ты причина, по которой у нас теперь нет искусствоведа.
— Я же ничего не сделала! — говорю я, зная, что это ложь, но сейчас мне наплевать.
— Да, надо было бы тебя уволить!
— Так увольняй!
— Не уволю!
— Да сделаю я вам эту выставку, — говорит из-за моей спины Джонз.
Я так быстро оборачиваюсь, что меня опять тошнит. Джона выглядит больным и бледным. Как будто его только что рвало в мужском туалете за залом.
Мы неотрывно смотрим друг на друга.
В течение длинного, длинного мгновения.
Разделенные близнецы.
Он первый отводит глаза и смотрит на Тимоти.
— Я сделаю эту выставку, — снова говорит он, затем проходит мимо нас через зал — в свой кабинет.
— Ну ладно. Хорошо, — говорит Тимоти. Я чувствую, что он смотрит на меня, но я смотрю в спину Джоне. — Ты нездорова, — говорит мне Тимоти, — иди домой. — Потом проходит мимо меня и идет через зал в другую сторону.
Джона проходит к себе в кабинет, не взглянув на меня.
Я изо всех сил бью кулаком по массивному, очень твердому бетонному блоку стены.
— Да не переживай ты так, — говорит Дженет, проходя мимо меня с чашкой кофе. — Что такого, в конце-то концов?
Я не отвечаю. Я согнулась пополам и нянчу свою ушибленную руку.
Я стояла возле большого дуба во дворе перед домом и, согнувшись и ловя ртом воздух, прижимала к груди руку.
— Отойди, — сказала я Джоне, услышав, что он подходит ко мне сзади.
Но он не отошел.
Я растирала руку. Несправедливо, что злость причиняет такую боль, что для избавления от нее нужно ударить по чему-то и причинить себе этим еще большую боль.
Мама застала нас за приготовлением какао.
— Какую грязь вы развели на кухне, — сказала она. — Неужели вы ничего не можете сделать как полагается?
— Но мы же только какао делаем, — ответила я, не думая о том, что говорю, и забыв о том, что мама весь вчерашний вечер и большую часть дня только и делала, что возилась с начинавшей ходить малышкой Джиной.
— Вы делаете его на моей кухне, — сказала она. — А уже пять часов. Нельзя есть шоколад после пяти. Никакого кофеина после пяти часов!
— Это же просто какао, — опять сказала я, но мама уже выплеснула его в раковину.
— Пошли вон отсюда, — сказала она. — Выметайтесь! — Она отшвырнула кастрюльку в сторону, и темные капли какао прочертили на полу траекторию ее полета.
Я бросилась вон из дома и побежала к дереву.
— В следующий раз выбери что-нибудь гладкое, — сказал Джона, скользя спиной по дереву вниз, чтобы сесть. — Чертова кора.
Я посмотрела вниз — на него.
— Становится легче, если потрясти руками. — Он показал, как это делается, тряся кистями, как какой-нибудь малахольный.
Я попробовала, и часть боли ушла, но от движения воздуха засаднили ободранные костяшки пальцев. Я помотала руками еще немного, а потом села рядом с ним. Меня заливала краска стыда. Я ничуть не лучше матери. Бросаешься ты кастрюлями или бьешь по дереву — особой разницы нет.
— Прости, — сказала я, ковыряя носком грязь. — За какао и за… — Я взмахнула опухшей рукой.
Он поймал мою руку и стал растирать пальцы.
— Все в порядке.
Я сразу же выдернула руку — не хотела я быть маленькой.
Я трясу рукой, стараясь избавиться от боли. Бетонная стена — это плоская поверхность, но она ничуть не лучше коры дерева.
Из двери туалета выглядывает Дороти. Видит меня и закрывает дверь.
— Все в порядке, — говорю я. — Я ухожу.
— Это гормоны, — отвечает она из-за закрытой двери. — Во время беременности вырабатывается больше гормонов.
— Я не беременна, — говорю я, проходя по залу к себе в кабинет.
С гормонами у меня проблем нет. Проблемы у меня с генами.
Я сажусь на стул рядом с письменным столом. Сосу ободранные костяшки пальцев. Руку дергает. В кармане раздается звонок.
Я пристально смотрю на пальто. Звон прекращается, потом начинается снова. И снова.
— Джина ушла, — говорит Дилен еще до того, как я произношу «алло».
— В каком смысле «ушла»? — спрашиваю я.
Он шмыгает носом.
— Забрала все вещи. Я вышел… Она сказала, чтобы я купил пончиков. Не знаю, где она взяла деньги…
Перед моим мысленным взором встает копилка в форме Эйфелевой башни на туалетном столике. Та, куда я бросаю четвертаки, остающиеся от прачечной.
— …Она вытащила горсть мелочи и выпроводила меня. А когда я пришел… — Он слегка постанывает, и я буквально вижу его, схватившего себя за волосы и упершего локти в колени.
Нет, то был Джона. А это Дилен.
