Он устал доказывать, спорить. Писатель спустился на землю и просто ушел в себя.
Я задал вопрос и посмотрел на Писателя. Он усмехнулся, глаза сощурились от набежавших веселых чертиков, но вдруг я увидел, что чертики плачут сквозь смех.
«Что с ним?» — подумал я, но все проходили мимо, и никто не видел того, что видел я, хотя для этого совсем не надо быть ясновидцем.
Его крылья были в крови. Засохшие ярко-красные пятна на белых перьях. Мне стало страшно. Он понял меня и ничего не ответил. Просто отвернулся и ушел.
* * *
«В ресторан заглянуть, что ли?» — подумалось тоскливо.
Я стоял в центре зала с белой повязкой на голове, на меня кто-то падал, кто-то звал разбираться, кто-то хохотал и плевал в лицо, а кто-то с силой потянул за руку. Я уселся за столик, за которым уже сидело трое мужиков.
— Ты че-е, фраером на воле заделался? — пошевелил пальцами рук пожилой паренек.
Вся компания была на «взлете», смотрела и не видела меня.
— Ша! Не гони! — заметив мое недоуменное лицо, выставил он два пальца вперед. — Валя! — закричал пожилой паренек пробегавшей мимо официантке. — Водки! Кореша встретил!
Волшебница Валя взмахнула палочкой, и на столе появился запыхавшийся от бега пузатый графинчик.
— За козла-хозяина! — сказал он мне, наливая целый стакан. — Чтоб ему с насеста не слезать!
Мне эти тосики-босики, выражаясь нашим культурным — филармоническим — языком были, как говорится, не в жилу.
«Надо выпить и быстрее винтить отсюда», — мелькнула мысль.
Мы с пожилым пареньком грохнули за козла-хозяина.
— Что это? — прохрипел, показывая презрительным взглядом на меня, дохлый и противный тип.
— Баклан! — небрежно ухмыльнулся мой кореш. — Вместе пятилетку тащили. Ты что ж, Цыпа, Ваську Крета узнать не хочешь, а должок за тобой висит… — угрожающим голосом сказал он мне. Рожи уставились на меня. «Ни-и черта себе!» — опустилось все внутри.
— Валя! — заорал Васька Крет. — Водки! Праздник сегодня.
Теперь он налил всем, и мне опять пришлось выпить еще за каких-то козлов и баранов.
— Ну?… — прохрипел мой кореш потусторонним голосом в повисшей над нашим столиком тишине.
(Одно меня всегда удивляло: почему меня ни разу не приняли, скажем, за художника, писателя… а вот за Цыпу, который тащил с кем-то пятилетку и не хочет вернуть должок, — это как здрасьте.)
— Не каждому фраеру пяточка, — оборвал тишину мой сосед справа, искусственный мальчик с издерганным прозрачным личиком. — На, баклан, чтоб должок не заржавел.
Он положил на чистую тарелку почти искуренную папиросу, конец которой был чуть скручен. Я машинально взял и нервно докурил до конца.
— Ну? — повторил вопрос мой кореш. — Подогрелся?
— Спасибо, — нервно кивнул я, — подогрелся.
— Ну? — опять затянул он свою лебединую песню.
Я что— то пытался сказать, но совершенно забыл родной язык, лишь жаргон лабухов мелькал в уме: кочумать, лабать, берлять.
Внезапно на моё плечо легла чья-то тяжелющая рука. Я вздрогнул.
«Ну вот и все, — мелькнуло в извилинах, — как мало я пожил…»
Я медленно поднял голову, думая увидеть очередного кореша.
— Евгеша, — с иронией прогундосил Петя. — Откатываешься?
— Еще как! — завопил я, тут же вспомнив все русские слова.
— Ты что такое? — процедил Васька Крет на Горе. — Пс-сс… отсюда, — сделал он жест, будто сбил в воздухе пылинку.
Горе удивленно посмотрел на него, потом на меня.
— Твои друзья?
— Я их в упор никогда не видел! — закричал я, выскакивая из-за стола.
В голове от резкого движения зашумело, и в глазах появилась синяя пелена. И все-таки я отчетливо увидел и запомнил на всю жизнь, как Горе сверху вниз, ударом по голове, своим огромным кулачищем усадил пытавшегося было дернуться Креста назад в кресло. Мой сосед справа с прозрачным личиком, старенький искусственный мальчик, протянулся было за вилкой, как от удара левого Петиного кулака его кожа порозовела и веки устало сомкнулись. Наверно, это был очень усталый мальчик, он всю жизнь недосыпал. Остальным уже объяснять было нечего.
Помню еще, когда баскетболистка пыталась снять с меня носок, она сказала Пете:
— Надо было все-таки занять ему двадцать пять рублей, лучше б с нами посидел, а то связался с какими-то алкашами, совсем вы, артисты, цену деньгам не знаете.
— Подумаешь, — хмыкнул Горе, — что такое для артиста двадцать пять рублей… так, раз плюнуть!
* * *
— Паренек! — звенел кто-то над ухом. — Ты чего? Времени-то уже!
Я с трудом открыл глаза. Пухарчук, довольный донельзя, стоял надо мной с будильником и показывал на часы.
— Уже шесть утра! — кричал он, прыгая от радости.
— Чего тебе? — прошептал я, делая попытку подняться с кровати.
Голова звенела, как бубен шамана, исполняющей свою свистопляску.
— Вы что, с ума сошли?! — заорал вдруг проснувшийся Левшин. — Шесть утра только, хамье, рабочему человеку поспать не дадут. Лилипутище, пошел отсюда!
— А я чего? — даже не обиделся Пухарчук на Витюшку. — Евгеша сам просил передать, чтобы я разбудил его в шесть утра. Он хотел сходить в какой-то детский садик извиниться за трех поросят.
— Уроды! — закричал Левшин. — Каких еще трех поросят!
— Вот и я тоже подумал, — играл под дурачка Женек. — Как бы не опоздал, я все равно в шесть встаю, мне нетрудно.
Левшин со стоном зарылся в подушку.
— Я тебя сейчас убью, проклятый лилипут! — зарычал он. — Как же ты мне надоел, целый день тебя рекламируешь, а ты еще и в шесть утра меня достаешь! С какими дураками приходится работать!
— Заткнись, понял! — взъерошился Пухарчук.
— Пшел отсюда!
— Евгеша, зайдешь ко мне. А ты, — повернулся он к Левшину, — чтоб рублик занес, а то сам знаешь…
— За то, что ты меня в шесть утра разбудил, рубль не получишь!
— Посмотрим, — угрожающе прошипел Женек и вышел.
— Ну, как у вас вчера? — прошептал я. — А?
Витюшка долго молчал, потом горько вздохнул:
— Господи, да за что ж мне такое наказание? С какими дураками приходится работать! Этот Коля, кретин… если б я только мог знать, — приподнялся Витюшка и посмотрел на меня. — Ты это нарочно? — спросил он, показывая на мою голову. — Думаешь, клоуном прикинулся, билеты сами разлетятся?
— У вас-то как? — опять спросил я.
Левшин замолчал, тяжело вздохнул и накрыл голову подушкой. До семи еще целый час. Я поднялся и пошел к Женьку.
