Не выдерживаю и, не добравшись до конца сцены, звоню в Karolinka Sjukhuset[48]— занято. Возвращаюсь к похоронам: Амалия наставляет дочь, приказывая смотреть на осквернение дедова тела: «Или ты держишь сброд в узде, или он разорвет тебя в клочья». Вот допишу сцену и позвоню. Не закончив, снова бегу к телефону.
Можно было бы сделать усилие и прочирикать эти несколько фраз по-шведски. Но я боюсь ошибиться: придется называть длиннющий номер страховки — словно интересуешься тайным банковским счетом. Пусть уж лучше отвечают по-английски. Шведская flicka[49]ассоциируется у меня с французским ментом-фликом. Pojke[50]— с коротко стриженным блондинчиком в черном спортивном костюме, пожирающим черные лакричные конфетки. Знаменитые мальвовые леденцы, любимое лакомство героев «Мы все из Бюллербю», горько-соленые. Я проверяла их на детях не из Бюллербю, то есть не шведских. Реакция неизменная — рвотный рефлекс.
Девушка из больницы спрашивает дату рождения, персональный номер, номер анализа, после чего лукаво задает вопрос:
— Это твой первый ребенок?
— Yes[51]. — У меня дрожит голос. Она делает многозначительную паузу.
— А ты сама как думаешь — мальчик или девочка?
— Please[52].
— О'кей, я тебе скажу… girl[53].
— GIRL! Девочка!!!
Заспанный Петр выбегает из спальни:
— Я так и знал.
Мы отплясываем на радостях. Девочка раньше начинает говорить и ходить, ее легче вырастить, девочка… Просто-таки Супердевушка, Power Girl!
— Поля! — радуется Петр.
Я настаиваю на Нани. Тоже легко выговорить, универсальное имя для любой страны.
— Нет, нет, решено. Поля — скромно и просто. — Петушку внимает даже пылесос: постепенно затихает. Отправляемся за новым. Продавец в обтягивающей накачанные мышцы футболке нахваливает темно-синий. Ни слова о тяге, мощности и прочих технических примочках, которые обожают мужики из электроотделов.
— Отличный крепкий пылесос. Ребенок сможет на нем кататься. — Продавец дергает трубку.
Прилагайся к нему седло, так почему бы и нет — убирали бы квартиру верхом. Продавец вскакивает на пластмассовый пылесос:
— Можно даже прыгать, он все выдержит!
Мы уходим, пробормотав, что, мол, еще подумаем. На улице смеемся до упада. Купим пылесос в другом месте — самый обычный, только для уборки.
11 ноября
Международный день Кошмара. На Западе — конец Первой мировой войны, в Польше — праздник Независимости. По радио и телевидению — сплошные трупы. В достойном «Культурном бульоне» — репортаж из Руанды и фрагменты книги моего бывшего преподавателя из Франции, подвергшегося пыткам в камбоджийском концлагере. Его спасло знание буддизма — удалось убедить кхмерского палача, профессора математики, что он не американский шпион, а этнолог. Вернувшись спустя годы в Камбоджу, француз встретил своего несостоявшегося убийцу, на совести которого было сорок тысяч жертв (в основном убитых лопатой), — свободного и разбогатевшего.
Бернар Пиво спрашивает профессора и второго гостя, журналиста из Руанды: «Почему?» Почему люди так жестоки? Ни один из собеседников не в состоянии ответить. Это невозможно. Орудующие мачете руандийские убийцы пришли к выводу, что человека заколоть легче, чем животное: чувствуя приближение смерти, он становится сговорчивее.
Вечером по третьей программе дискуссия о современном патриотизме. Я занимаюсь своим батиком и отключаюсь. Для меня лучший пример патриотизма — болельщики. И соседи с их флагами. Что-то вроде местной моды. Если с похмелья забыл, где находишься, достаточно выглянуть в окно: залитая цветом моря Швеция. Повсюду Швеция, никаких сомнений: над одинаковыми «ржавыми» домиками палки со шведскими флагами. Собачка помечает территорию, поднимая лапу, а они — поднимая флаг. Швеция, типично шведский домик, а в нем — швед с садовым тотемом. Польский патриотизм: вера в то, что поляки — самый избранный народ Европы и мира.
Картинка закончена. Портрет девушки в венке. Чувственный взгляд, обаятельная улыбка. Рот напоминает кровавое пятно — засохший струп? Зубы прикрыты губами. Два клыка в память о хищных предках. Мы выиграли не только очередную войну, мы выиграли у всего сущего. Человек, быть может, и стал более цивилизованным — организовался в банды (народы), — но не более человечным. Очеловечить можно собаку или героев Диснея.
Нами по-прежнему управляют боги без масок — набор инстинктов и кучка серых клеток, которую мы называем разумом, более хищная и жестокая, чем клыки и когти. Маленькие Пол Потики в офисах и редакциях, терзающие тех, кто осужден на штатную работу. Домой они возвращаются не менее покалеченными, чем ветераны войны, — с дыркой в желудке. Язва как огнестрельная рана цивилизации.
Мне нельзя волноваться, это вредно для Польки. По вечерам только Моцарт. «Слишком много нот», — говорил о нем эрцгерцог Иосиф II, так пусть одна из них проделает в животе дырочку и донесется до ее свернутых ушек.
12 ноября
Больше всего мыслей после пробуждения. Они еще не испачканы завтраком и суетой, безответственно легки. В январе отправимся в Италию. Самолетом до Венеции, оттуда в Сиену, Ассизи, Рим — почему бы и нет?
Когда Петр возвращается из больницы, делюсь с ним своими планами.
— У тебя будет вот такущий живот, а в нем пихающаяся Поля — никаких музеев не захочется.
Измученный дежурством Петушок укладывается. Я лежу с ним, жду, пока он заснет. Эти совместные минуты выравнивают наш счет после проведенной врозь ночи. Запускаю пальцы и расчесываю его мягкие длинные волосы. Разметавшиеся по подушке, словно Петр бежит куда-то сквозь сон. Спутанные приснившимися чувствами и реальными проблемами. Поднимает меня с постели телефонный звонок.
Студия «Городка». Я выслушиваю их мнение. Десять серий надо сдать сейчас, остальные четырнадцать, может, наверное…
— Я понимаю, что должна сделать до конца декабря, а дальше? — пытаюсь я хоть что-то спланировать.
— Подождите две недели, все выяснится.
У меня нет времени ждать. К концу марта я превращусь в шарик, потом шарик улетит, а я останусь на земле с пеленками, сосками, бессонными ночами. О работе придется забыть. Природу можно запланировать: роды в апреле, от седьмого до семнадцатого. Человек же, с его рациональностью, непредсказуем: «Выяснится…» Я пишу сценарий, начала книгу, снимается сериал. Время бежит, терпение кончается. Я представляю себе это бегущее время, а рядом с ним — поспешающее трусцой терпение. Но я не умею бегать трусцой, ковыряться.
