Руки под перчатками вспотели, помощники позаботились, чтобы я не видел ее лица, да, совсем не видел лица, и теперь медсестра посматривает на меня с беспокойством: живые покойники требуют большой осторожности, не знаешь, как приступить, с чего начать, и я делаю надрез не с такой уверенностью, как обычно, я знаю, Ода сейчас со мной, несмотря на всех своих пациентов, она меня жалеет, она знает, что сегодня мне предстоит работа расчленителя, капилляры едва-едва кровоточат, мне нужно проникнуть в брюшную полость, найти путь между органами, она знает, что я уже в пути, плотные ткани, бледная ободочная кишка, я уже в ее теле, хотя оно уже не ее — здесь нет больше ничего, что принадлежало бы ей, твержу я себе, но нужно, чтобы хоть что-то осталось, это пустая оболочка, вместилище, и я не отрицаю, что в конечном счете именно я взял на себя неблагодарный труд лишить ее самых драгоценных органов, отправить их неведомо куда, раздать то, что она могла бы погрузить в солнечную барку из душистого кедра, это не она, внушаю я себе, но если честно, уже об этом не думаю, я нервничаю, не зная, как поступить с артерией, думаю несколько секунд и вдруг понимаю, к чему иду, куда направляюсь, теперь я знаю, почему я все-таки за это взялся, я один на один с жизнью, и это мой долг перед ней, кто-то должен это увидеть, кто-то должен понять, да, это мой долг перед ней, перед Юрием, перед Большой рекой — я не смотрю на сестру, она застыла, приподняв руку, словно желая остановить меня, но я ориентируюсь среди внутренних органов как никто другой, я двигаюсь очень быстро, я прекрасно знаю дорогу, я стараюсь ничего не потревожить, я слышу, как сестра шепчет мне в спину: Игнасио, Игнасио; мы оперируем вместе десять лет: не надо, Игнасио, и она убегает, я знаю, она бежит за помощью, анестезиолог сидит в соседнем боксе, она скажет ему, что Игнасио сошел с ума, но нет, разум у меня не помутился, наоборот, он ясен как никогда, прежде чем все исчезнет, все растащат, сожгут, я хочу видеть только одно, впервые хочу воспользоваться привилегией моего ремесла касаться собственными руками и смерти и жизни, вторая моя ассистентка, молоденькая, тоже перепугана, она по-детски шепчет: доктор, доктор! Что же он там делает, думает она, чего хочет от разверстого так страшно тела, так похожего на мое, и ее история тоже похожа на мою, не вскрывают живых, по-настоящему живых или мнимо живых, думает она, — я отодвигаю последнюю мускульную пелену, матка набухла, она величиной с небольшой апельсин, оболочка у нее очень тонкая, я надсекаю ее и осторожно раздвигаю, она чуть-чуть кровоточит, в ней кроется крошечное воспоминание, еще без сердца, через секунду без жизни; просвечивающий рассказ — две черные слепые точки, три беловатые слезинки, обреченные на уничтожение.
