«Вот и миссис Уэлдон то же самое говорила, — подумала Гарриет. — Алексис готовил ей какой-то сюрприз. Правда, она истолковала это в свою пользу». Гарриет пустила еще один пробный шар.
— Разрешение на брак? — переспросила Хлоя. — Нет-нет, он бы из-за этого не радовался. Его никак не могла привлекать женитьба на этой противной старухе. Так ей и надо. Она осталась с носом. По мне, все это отвратительно.
— Мне ее жаль, — вставил Антуан.
— Тебе всегда всех жаль. А я считаю, что это гадко. Эти ужасные толстяки, которые так и норовят облапать девушку, тоже гадкие. Хорошо, что Грили — человек приличный, следит, чтобы они держали себя в руках, а то бы я давно все бросила. Но старуха! — Юная цветущая Хлоя состроила презрительную гримаску.
— Наверное, Алексис хотел обеспечить себе финансовое благополучие, — предположила Гарриет. — Я имею в виду, что танцор ведь не может всю жизнь танцевать? Особенно если он слаб здоровьем.
Она произнесла это неуверенно, но, к ее облегчению, Антуан сразу же горячо с ней согласился:
— Вы правы. Пока мы молодые и веселые, все хорошо. Но вскоре голова начинает лысеть, ноги начинают неметь — и конец! Управляющий говорит: «Все отлично, танцуете вы хорошо, но мои клиенты предпочитают кого помоложе» — hein?[60] И прощайте первоклассные заведения. Мы катимся, что называется, по наклонной плоскости. Поверьте, это огромное искушение — когда кто-то вдруг скажет: «Стой! Только женись на мне, и до конца своих дней ты будешь жить в богатстве и комфорте». И что в этом такого? Точно так же каждую ночь врешь, только теперь — жене, а не двум-трем десяткам глупых старух. И то и другое делается ради денег — так в чем разница?
— Да, наверное, мы все этим кончим. — Хлоя поморщилась. — Только Алексис так об этом говорил, что можно было подумать, будто он хочет романтики. Весь этот треп про благородное происхождение и пропавшее состояние, как в тех книжках, на которых он помешался. Настоящий герой романа — вот как он себя видел. Всегда хотел прославиться, этот ваш мистер Поль Алексис. Можно было подумать, что он делает одолжение даже полу, на котором танцует. А потом — раз! — прекрасный принц опускается до женитьбы на старухе ради денег.
— Ну нет, он не был таким уж скверным, — запротестовала Дафна. — Ты не должна так говорить, дорогая. Танцорам очень тяжко приходится. Да мы для всех все равно что грязь под ногами. Однако они тобой не побрезгуют, если дашь им хоть полшанса. Почему бы Алексису, да и любому из нас, хоть немного не отыграться? Как бы там ни было, он умер, бедненький, и о нем нельзя отзываться плохо.
— A, voilà, — сказал Антуан. — Он умер. Почему он умер? Никто не режет себе горло pour s’amuser[61].
— Этого я тоже не понимаю, — подхватила Хлоя. — Как услышала, сразу сказала себе: «Не похоже на Алексиса». У него духу не хватило бы такое сделать. Да он боялся мизинец уколоть. И не надо на меня так смотреть, дорогая, Алексис был настоящим нюней, и будь он мертв хоть десять раз, разницы никакой. Ты сама над ним смеялась. «Я по этой лестнице не полезу, боюсь упасть». «Я к зубному не пойду, вдруг он мне зуб вырвет». «Не тряси меня, когда я режу хлеб, я могу порезаться». — «Скажи пожалуйста, — говорила я ему. — Можно подумать, ты стеклянный».
— Я знаю, что думает мадемуазель, — сказал Антуан, скривив печальный рот. — Она думает: «Voilà! Вот он, жиголо. Он не мужчина, он кукла, набитая опилками». Его покупают, его продают, а иногда случаются неприятности. А что скажет английский муж? «А что вы хотели? На этого парня смотреть противно. Живет за счет глупых женщин, не желает играть по правилам». Иногда тошно становится, но человеку надо жить. Que voulez-vous? Се n’estpas rigolo que d’être gigol[62].
Гарриет покраснела.
— Я ничего такого не думала, — сказала она.
— Конечно думали. Это совершенно естественно, мадемуазель.
— Антуан умеет играть по правилам, — благожелательно вставила Дафна, — он прекрасно играет в теннис. И еще отлично плавает.
— Сейчас речь не обо мне, — отмахнулся Антуан. — Я, честно говоря, не понимаю, зачем ему резать себе горло. Это неразумно. И зачем было так далеко забираться? Он не ходил пешком, говорил, что прогулки его утомляют. Если б он решился на самоубийство, то сделал бы это дома.
— И принял бы снотворное, — добавила Дафна, кивая золотистой головой. — Я знаю, он мне однажды его показал, когда на него в очередной раз нашла хандра. Он сказал: «Это путь прочь из жестокого мира». И наговорил еще много поэтической чуши. Я велела ему не дурить. Разумеется, через полчаса от хандры и следа не осталось. Такой вот он был. Но резать горло бритвой — ни за что!
— Это ужасно интересно, — сказала Гарриет. — Кстати, — она вдруг вспомнила разговор с Уимзи, — у него было что-то с кожей? Не приходилось ли ему всегда носить перчатки, например?
— Нет-нет, — ответил Антуан. — У жиголо не может быть что-то с кожей. Ни в коем случае. У Алексиса были очень изящные руки. Он так ими гордился.
— Говорил, у него чувствительная кожа, из-за этого он и не брился, — вставила Дафна.
— Ах да! Расскажу вам кое-что, — снова вступил Антуан. — Он приехал сюда около года назад и попросился на работу. Мистер Грили, он говорит мне: «Смотри его танец». Потому что, мадемуазель, от нас только что ушел другой танцор, вдруг, comme ça[63], не предупредив, как положено. Я смотрю его танец и говорю мистеру Грили: «Это очень хорошо». Управляющий говорит: «Ладно, я тебя беру на испытательный срок, но бороды мне тут не надо. Дамам это не понравится. Бородатый жиголо — это неслыханно». А Алексис ему: «Если я сбрею бороду, то появлюсь в бутонах»[64].
— В прыщах, — подсказала Гарриет.
— Да, pardon, прыщах. Жиголо в прыщах — тоже неслыханно, вы понимаете. «Ну, — говорит управляющий, — можешь ходить немного с бородой, пока ты нам подходишь. Но если хочешь остаться, бороду убирай». Очень хорошо, Алексис приходит, танцует, и леди от него в восторге. Борода — это так благородно, так романтично, так необычно. Они едут большое расстояние специально, чтобы танцевать с бородатым. Мистер Грили говорит: «Хорошо. Я ошибался. Ты оставайся, и борода тоже пусть. Господи! Чего еще захотят эти леди? Может, бакенбардов? Антуан, — говорит он мне, — отрасти бакенбарды подлиннее и пойдешь нарасхват». Но я — нет! Господь не дал мне столько волос, чтобы отрастить бакенбарды.
— У Алексиса вообще была бритва?
— Откуда мне знать? Если он знал, что бритье делает прыщи, он, наверно, пробовал бриться, n’est-ce pas?[65]Но о бритве я ничего не знаю. Дафна, а ты знаешь?
