— Don’t you know I’ll miss you?[151]— спросила она, намекая на будущее, как будто оно уже наступило. Знал ли я, что мне будет ее так не хватать? Что я должен был ей ответить?
В Ньюмаркете мы вышли из автобуса, пересекли парк, покрытый свежей зеленью, и вышли к ипподрому — с 1622 года Ньюмаркет известен своими скачками, the Newmarket flat racing! Мы заплатили, чтобы войти внутрь, купили по апельсиновому соку и поднялись по ступенькам на трибуну. Ни она, ни я ни разу не были на скачках. Для нас обоих это был новый опыт, мне больше всего нравилось, что рядом с Мэйбилин все было новым: сама жизнь, как новое испытание, каждый ее поцелуй. Я не был согласен с Тимом: попробовав целоваться, ты испытываешь вкус всех поцелуев, однажды, занявшись любовью или прожив один день, ты сразу все понимаешь и можешь приступать познавать новое. Мы смотрели, как люди были увлечены скачками. Я поставил два фунта на лошадь по кличке Рубикон, просто положившись на удачу. Чтобы выиграть, удача значит не меньше, чем все остальное. Мэйбилин купила швепс, а я пиво. Затем мы снова уселись на ступеньки, ожидая, когда на старте появится Рубикон. Так как Мэйбилин смотрела на меня в профиль, она снова завела разговор о носах — форме, изгибе, связи со лбом, обо всей этой геометрии с циркулями, измерениями и углами… Она превращалась, как минимум, в палеоантрополога, я даже представлял, как она вышагивает по африканскому Рифту. Выстрел заставил нас подпрыгнуть, мы увидели, как лошади стартовали с пол-оборота, наше возбуждение было сумасшедшим, мы даже не предполагали, что способны на такое. Рубикон, казалось, мчался в пустоту, топтался на одном месте, нам почему-то было стыдно за него, мы были уверены, что наши подбадривающие крики и неистовость толпы позади нас должны ему помочь выправить положение, но Рубикон все равно продолжал плестись в хвосте, и мы потеряли два фунта. Когда ехали обратно, в автобусе я напомнил Мэйбилин, что через месяц ухожу в армию. Будет ли она меня любить, если я не стану капитаном, капитан-лейтенантом или командиром дивизиона? А еще я спросил, какие письма мы будем писать друг другу, когда больше не будем видеться, когда, через несколько дней покинув Кембридж, мы разъедемся в разные стороны. Какие? Это был опасный вопрос. «В интонации как раз и заключается все различие», — подумал я. Иногда, вопреки своей воле, ты меняешь тон, даже если этого не хочешь.
— Ты хочешь сказать, что в твоих письмах будет сквозить горечь?
— Да, горький вкус лимона. Кислый. Понимаешь, со мной не будет твоих поцелуев, чтобы это исправить?
87
В этот момент в автобусе мне больше всего нравился ее конский хвост, Мэйбилин зачесывала так волосы после того, как мы ездили в Мэдингли, все последние дни она носила конский хвост, как будто уже пыталась измениться, предвосхищая свой отъезд. Ее прическа заранее говорила мне о переменах. Этот хвост уже повернулся в будущее, забавно пританцовывая, он делал вокруг головы маленькие движения, еле уловимые взмахи в разные стороны. Многие девушки делают конский хвост, чтобы сводить ребят с ума. Казалось, что ее хвост изящно следовал за головой, но на самом деле все было наоборот. Конский хвост предвещал перемены в самой Мэйбилин, и я грустно подумал, что люблю ее даже с этим хвостом, если еще не сильнее. Конский хвост гарцевал на затылке, разлетаясь тонкими стрелами на голубом свитере.
В поле, словно коленопреклоненные, лежали коровы, казалось, что эта темная масса спит, но самое смешное, что даже ночью у них позвякивали колокольчики. Они напрасно спали, эти коровы, ведь даже во сне звенели колокольчики — машинально покачивая шеями и головами, они мечтали неизвестно о чем, возможно, о легком дыхании счастливых звезд.
На автобусной остановке мы нашли наши велосипеды и понеслись наперегонки по дороге, которая привела нас к дому Мэйбилин. Она победила и была очень довольна.
88
Мы последний раз вернулись в бар Мэдингли. Мэйбилин заказала коньяк, а я пиво. Мы что-то говорили о Джеймсе Дине и о той девушке, в которую он был влюблен, о его великой любви Пьер… Пьер Ангели, она его бросила и вышла замуж за Вика Дэймона. Джимми Дин стоял в красной куртке, прислонившись к капоту серебристого «порше», припаркованного под одной из голливудских пальм, и смотрел издалека на свадебную церемонию: на Пьер в платье из белой органзы, на счастливую пару, спускавшуюся по ступеням церкви Святой Троицы, обсыпанным цветами и рисом. Он увидел это за несколько дней до своей гибели за рулем этого самого «порше».
Когда немного похолодало, мы вернулись в паб, где нам подали хрустящий картофель и томатный сок. Из музыкального автомата доносилось «Rock Around the Clock». Крутились иголки, звучали последние такты, 45 оборотов, и пластинка исчезала.
Я всегда боялся ей писать, боялся даже подумать об этом. Я сказал, что, когда пишу письма, точно так же, как когда мы говорим по телефону, я становлюсь очень холодным, very, very cold, you know, ты знаешь. Я не умею общаться на расстоянии, но тогда я не знал, что когда мы будем далеко друг от друга, то все уже никогда не будет как раньше. Музыкальный автомат заиграл песню «Race With the Devil». Она мне сказала: «Ты напишешь нашу историю». А я ответил: «Напишу, лет через тридцать».
Затем мы как сумасшедшие помчались обратно по сельской дороге наперегонки. Мы совершенно выдохлись, поднимаясь в горку. Мэйбилин сказала: «God, I’m exhausted!»[152]Внизу мерцал огнями Кембридж. Был ли он одним из тех городов, которые открывают вас самих, оставляя вам только ваше отражение? Мы решили спуститься на другой склон, взбираясь поочередно, чтобы избежать судьбы: каждый раз, когда один обгонял другого, он мимоходом хватал его за руку и выталкивал вперед. Время продолжало сдаваться, Мефистофель не осмеливался высунуть даже кончик носа. Окончательно наступила ночь, у нас не было фонариков, и нужно было быть внимательным к встречным фарам. Боги, которые совсем не устали, наблюдали за нами, одалживая нам жизнь, прежде чем пойти играть с другими. Когда мы остановились у дома Мэйбилин, ее велосипед наткнулся на булыжник, и она чуть не свалилась на гравий. Она сказала: «I was so scared!»[153]Это было последнее сильное переживание в этот день. Мы были лишь простыми смертными.
89
В один из последних вечеров я отправился ужинать на маленькую крышу артистического кафе, где было всего три или четыре шатких столика. Это было кафе самообслуживания, которое мне показал Майк, когда я только приехал в Кембридж, оно мне очень понравилось, так как цены не превышали нескольких шиллингов, а от риса и курицы в карри у вас драло горло в течение трех часов. Это был уголок для своих, осведомленных об узкой, скрытой лестнице, которая с улицы была едва различима. Майк, когда был по-настоящему голоден, довольствовался тарелкой жирной, жареной картошки фри. Cheap isn’t it?[154]Тогда я заметил бледность его лица, в этот момент больше, чем когда-либо, казавшуюся тревожной. Но магия этого места заключалась не в тарелках с жареной картошкой фри, не в рисе с карри, здесь жила поэзия, когда от стойки, которая находилась на последнем этаже, мы приносили тарелки на открытую террасу на крыше и оказывались над всеми другими крышами города, под скромным английским небом или под ватными облаками, и весь Кембридж был у наших ног.
