— Чтобы она поехала в Майами и покрасила волосы.
— Правильно. А то и я в ящике кисну, и она тут жмется с деньгами.
Мне для нее не жалко.
— Ладно, Сандор, — сказал Герцог, желая кончить разговор. — Сейчас у меня просто нет настроения готовиться к смерти.
— Это что за диво такое — твоя гребаная смерть? — кричал Сандор. Он весь подобрался. Стоявший почти вплотную к нему Герцог даже заробел от такой истошности и опустил широко открытые глаза на лицо своего хозяина. Оно было резко очерченное, по-грубому красивое. Топорщились усики, в глазах стыл пронзительно-зеленый, млечный яд, кривились губы. — Я выхожу из дела! — возобновил он крик.
— Что с тобой происходит? — сказал Герцог. — Где Беатрис?
Беатрис!
Но миссис Химмельштайн только плотнее закрыла дверь спальни. ¦— Она тебе найдет таких стряпчих — они тебе настряпают кой-чего.
— Перестань, ради Бога, кричать!
— Тебя прикончат.
— Прекрати, Сандор.
— Обдерут как липку. Живьем освежуют. Герцог зажал уши.
— Я больше не могу.
— Кишки завяжут узлом. Ублюдок. Поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Тебя запечатают спереди и сзади. Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Вот тогда ты ее поторопишь. Тебе гроб милее гоночной машины глянется.
— Но я же не бросал Маделин.
— Я сам такое проделывал, знаю.
— Что плохого я ей сделал?
— Суду начхать. Ты читал бумаги, которые подписывал?
— Нет, я тебе доверился.
— Тебе швырнут Библию в морду. Она же мать. Женщина. Тебя сотрут в порошок.
— Но я ни в чем не виноват.
— Она тебя ненавидит.,
Сандор уже не вопил. Перешел на обычную громкость — Господи Боже! Ты ничего не смыслишь, — сказал он. — И это образованный человек! Слава Богу, моему старику не на что было послать меня в университет. Я работал в магазине Дейвиса и ходил в школу Джона Маршалла. Образование! Смех один. Ты не знаешь, что происходит вокруг.
Герцог был сломлен. Он пошел на попятный. — Хорошо, — сказал он.
— Что — хорошо?
— Я застрахую свою жизнь.
— Не из любезности ко мне!
— Не из любезности…
— Там рвут большой кусок — четыреста восемнадцать долларов.
— Деньги я найду.
Сандор сказал: — Хорошо, мой мальчик. Наконец умнеешь. Теперь завтрак, я сварю овсянку. — И в пестро-зеленой своей пижаме он направил на кухню свои длинные босые ноги. Еще в коридоре Герцог услышал его вопль над раковиной:
— Ты погляди, какую срань развели! Ни кастрюли — ни чашки — ни ложки чистой! Вонь, как из помойки! В отхожее место превратили! — Ошалело вылетел тучный, в плешинах, старый пес, стуча когтями по кафелю — клак-клак, клак-клак. — Мотовки, суки! — поминал своих женщин Сандор. — Мандовошки! Только бы задом вихлять в одежной лавке и по кустам шастать! А дома нажраться пирожных и валить всю грязь в мойку. Теперь спроси — откуда прыщи.
— Спокойнее, Сандор.
— Как будто я много требую! Заслуженный ветеран, инвалид, носится по этажам Сити-холла, мотается по судам — да еще на 26-ю успей и на Калифорнийскую сбегай. Для них же! Знают они, как надо подсуетиться, чтобы иметь хоть какую работу? — Сандор запустил руки в раковину. Яичную скорлупу и апельсиновые корки он швырял в угол, к мусорному ведру, загаженному кофейной гущей. Работа привела его в исступление, и он стал бить посуду. Длинными пальцами горбуна он выхватывал липкую от сахара тарелку и вдохновенно бил ее об стену. Смахнув на пол сушилку и мыльный порошок, он яростно зарыдал. Он злился еще на себя — что так распускается. Раззявленный рот, зубы торчком. Клочкастая шерсть на изуродованной груди.
— Мозес, они меня убивают. Убивают своего отца.
В своих комнатах чутко залегли дочери. Малолетний Шелдон ушел с отрядом на разведку в Джексон-парк. Беатрис не появилась. — Не нужна нам каша, — сказал Герцог.
— Нет, я вымою кастрюлю. — Он еще струил слезы. Под сильно бьющей водой его наманикюренные пальцы скребли стальной стружкой алюминий.
Успокоившись, он сказал: — Знаешь, Мозес, я ведь к психиатру ходил насчет гребаной посуды. За час я на двадцать долларов набиваю. Что мне делать с моими ребятами, Мозес? Из Шелдона вроде будет толк. И Тесси еще ничего. Но Кармел! Не знаю, как к ней подойти. Боюсь, парни уже лезут к ней в трусы. Пока ты здесь, профессор, я ничего не прошу (понимай: за стол и постель), но будь человеком: вникни в ее духовное развитие. Когда ей еще встретится интеллектуал — известная личность — светило. Может, поговоришь с ней?
— О чем?
— О книгах там, об идеях. Своди погулять. Побеседуй. Сделай милость, Мозес, я тебя прошу.
— Ну конечно, я поговорю с ней.
— Я и раввина спрашивал, но какой спрос с раввинов-реформистов? Знаю, я вульгарный ублюдок. Бешеный мистер Затрещина. Я работаю ради своих ребят…
Он в бараний рог скручивает бедняков. Скупает расписки у торговцев, в рассрочку толкающих барахло проституткам в Саут-сайде. И мне, видите ли, можно запросто отказаться от собственной дочери, а его хомячкам подавай возвышенные беседы.
— Будь Кармел постарше, я бы сказал: женись.
Бледный, озадаченный Мозес сказал — Она совершенно очаровательная девочка. Только совсем маленькая.
Длинными ручищами Сандор облапал Герцога за поясницу и привлек к себе. — Не будь перекати-полем, профессор. Веди нормальную жизнь. Где тебя только не носило — Канада, Чикаго, Париж, Нью-Йорк, Массачусетс. А братцы твои выбились на дорогу здесь, в своем городе. Конечно, что хорошо для Александра и Уилла, такому махеру, как ты, не подойдет. У Мозеса Е, Герцога нет денег в банке, зато его имя найдешь в библиотеке.
— Я надеялся, что мы с Маделин как-нибудь осядем.
— В этом своем лесу? Не глупи. С этой егозой? Кого ты дуришь? Вертайся к своему очагу. Ты еврей из Вест-сайда. Я тебя ребенком видел в Еврейском народном институте. Тормози. Прищеми хвост. Я люблю тебя больше своих. Ты мне никогда не пудрил мозги гарвардской липой. Держись людей с добрым сердцем, любящих. Ну! Что скажешь? — Он откинул свою большую, красивую желтую голову, заглянул Герцогу в глаза, и тот снова почувствовал себя в кольце приязненных чувств. Все в бурых рытвинах, лицо Химмельштайна радостно сияло.
— Ты можешь продать эту мусорную кучу в Беркширах?
— Наверно.
— Тогда решено. Умей проигрывать. Они порушили Гайд-парк, но тебе все одно не жизнь с выпендрешными шмо (Здесь — негодяи).. Селись ко мне поближе.
Хотя он обессилел вконец и сердце по-дурному надрывалось, но эту сказку Герцог слушал завороженно.
— Возьми себе экономку примерно своих лет. И чтобы для этого дела годилась. Кому плохо? Или давай подберем экономку роскошного шоколадного цвета. Только японок больше не надо.
