В пятнадцати метрах от самолета, возле розового «тандерберда», стояли Труди, Мари-Жозе Вир, Патрик Карьон, саксофонист Мэл и лейтенант Уодд.
Санитары вынули из машины мешок с вещами сержанта и бросили его на конвейер. Мари-Жозе схватила Патрика за руку. Поднесла ее к губам. И глухо произнесла:
— Патрик!
Она поцеловала его ладонь и сказала:
— Я люблю тебя, Патрик.
Труди Уодд напряглась. Мари-Жозе все еще целовала руку Патрика Карьона. Вдруг Труди крикнула:
— Shut up! Shut up! (Замолчи! Замолчи!)
Патрик тотчас отдернул руку. Он был поражен. Труди подбежала к «тандерберду» и закрылась в нем.
Ее волосы и лоб были мокрыми от дождя. Патрик стоял в растерянности, не зная, что делать. Мари-Жозе снова взяла его руку.
Лейтенант Уодд строго взглянул на Мари-Жозе и Патрика.
Тело сержанта Уилбера Хамфри Каберры в пластиковом мешке исчезло в грузовом отсеке самолета.
Патрик оттолкнул умоляюще протянутую руку Мари-Жозе, которая встала перед ним на колени прямо на бетонную полосу аэродрома, залитую дождем.
— Ты чудовище! — бросил он ей шепотом, заставляя подняться.
Они молча пошли за лейтенантом Уоддом, который сел за руль своего «тандерберда».
* * *
— В полдень у меня встреча с аббатом, — сказал он ей.
Мари-Жозе Вир и Патрик Карьон встретились у охотничьего павильона, на каменной скамье. Сперва они молчали. Она пришла в черных очках. Сняла их. Под глазами у нее темнели круги. Щеки запали. Лицо подурнело от горя. Глаза лихорадочно блестели. Они крепко обнялись, в последний раз. Мало-помалу их пальцы вспоминали былые ласки, незабываемые, как детство, как нежность многолетней дружбы, которой не нужны слова, как былые объятия — робкие, редкие, неумелые, внезапные и страстные, — как все бессчетные признания в любви. Потом они разняли руки.
— Этого не объяснишь, — прошептал он.
Он сказал Мари-Жозе, что со дня катастрофы ему кажется, будто он живет лишь наполовину. Письменные экзамены на бакалавра сдавал точно во сне. Мари-Жозе Вир сочувственно взглянула на него. Он говорил, что по его вине сержант Уилбер Хамфри Каберра мчался на полной скорости, хотя был пьян. Просто он, Патрик, впал в ярость оттого, что отец запер его, словно наказанного ребенка, в самый день его восемнадцатилетия, когда ему предстояло играть в городском театре Дрё. Он записал на базе настоящую пластинку, но его родители не желали понимать музыку, которая целиком завладела им, которой целиком завладел он. И вот теперь он мертв, потому что они мешают ему жить.
Она возразила: все это не настоящая причина его горя. На самом деле он несчастлив оттого, что они расстались. С этими словами она захотела поцеловать его. Потянулась к его губам.
— Нет, — сказал он.
Он больше не хотел прикасаться к Мари-Жозе. Не решался прикоснуться к ней. Она выпятила свои маленькие грудки, прижалась к нему. И они смущенно застыли в такой позе.
— Я-то ведь не спал с Труди Уодд, — прошептал он.
Он говорил о шести последних месяцах. Она же вспомнила их детство.
Но тщетно она вспоминала об этом. От прошлого остались лишь бледные образы, давным-давно утратившие свою силу. И эти образы не могли вернуть им все пережитое, весь мир, который они познали вместе.
Когда люди вспоминают прошлое, можно сколько угодно говорить правду, — она всегда будет звучать как ложь.
Они говорили слишком долго. У их ног текла вода. В воде охотилась щука. Рыба непрестанно заглатывала мошек.
— Мне больно! — прошептала она.
— А я ничего не чувствую, — отозвался он.
Они опять смолкли. Потом он сказал совсем тихо:
— Что я получил от всего, что пережил с тобой? Ничего. Что получил от музыки? Ничего. Мари-Жозе, я водил тебя на помойки базы. Так вот: ты — полная помойка. А я — пустая.
— Говори за себя. Я не помойка.
— Я и говорю за себя. Я помойка. У меня душа помоечная. Я пахну помойкой. Где они — все эти тостеры, «крайслеры», музыкальные автоматы Wurlitzer, что сверкали для нас ярче звезд в ночи?
Он взглянул на Луару, на колокольню Мена за рекой, на замок, на высокий небосвод. И указал ей на них.
Она пожала плечами.
— Жалкая дыра! — прошептала она с невыразимым презрением.
Он кивнул. И добавил, что ему это напоминает старую облупленную клеенку.
И еще трухлявое дерево, которое крошится под пальцами.
Так крошатся стволы умерших плакучих ив, распыляясь в воздухе оранжевым облачком трухи.
Тогда она тихонько положила руку на его ширинку.
Он испуганно вздрогнул и вскочил на ноги.
— Ты меня больше не любишь? — спросила она шепотом.
— А ты кого любила? — гневно вскричал он. — И почему сделала мне тот миленький подарок — дерьмо, если любишь меня?
— Я подарила тебе дерьмо, чтобы объяснить, в какое дерьмо ты бросил меня. Да, ты швырнул меня в дерьмо. Посмотри вокруг! Ты сам только что сказал. Всё умирает. Уилл умирает. Люди умирают. Ты еще не знаешь: мой Кэт исчез десять дней назад. Всё рушится. Они уходят. Вот уже и базы сворачиваются. И мы тоже должны уехать.
— Я так больше не думаю. Ну и куда же девался твой кот?
— Наверное, в лес убежал.
— Что ж, тем лучше для него и тем хуже для леса.
— Мы должны умереть.
— Это еще почему?
Внезапно они перестали слышать друг друга. Они подняли головы. Прямо над ними летел американский военный вертолет.
Мари-Жозе процитировала Вийона, пытаясь перекричать гул вертолета:
— «Мы ходим под Дамокловым мечом…»[37]. Помнишь? Это Вийон.
Шум винтов заглушал все звуки. Вертолет взял курс на запад. Они проводили его глазами.
Наконец он исчез. Она сказала — медленно, почти неслышно:
— Я люблю тебя, Патрик.
— Неправда!
Голос Патрика звучал резко и сухо. В эту минуту Мари-Жозе хотелось его убить. Они сидели на каменной скамье. Берега реки снова обволокла тишь. Воздух был мягким, вода с тихим лепетом набегала на песок. Стоял июль. Они разговаривали, как прежде, когда еще грезили об Америке. Она подумала: хорошо бы сейчас незаметно нагнуться, открыть сумочку, лежащую позади на земле, вытащить спрятанный там флорентийский кинжал, со стоном вонзить его в спину Патрику, воскликнув при этом, что она его любит, что она никогда не любила никого другого, а потом упасть на колени, подарить ему прощальный поцелуй, встать, подбежать к Луаре, войти в воду, и пронзить кинжалом собственную грудь. Тогда кровь брызнет из раны смешиваясь с ленивыми волнами, и она наконец уйдет из жизни, и река понесет ее к Нанту и дальше, к морю.
