Я подивился безмятежно спокойным лицам окружающих, которые явно не знали, что стоят на исторической, священной земле. Да, это, можно сказать, праматерь всех парламентов. Я почувствовал острую потребность поделиться с кем-нибудь своим восторгом и заговорил с мужчиной, стоявшим рядом, но он ответил на незнакомом мне языке. Я вспомнил Гиббона, который прохаживался по Форуму «величавой поступью», и подумал, что уж он-то застыл бы, пораженный этим зрелищем.
Зал вовсе не выглядит великолепным, он совсем не большой. Три яруса мраморных кресел обращены к собранию. Председательствовавшие магистраты сидели на своих собственных, отдельных местах. В дальнем конце зала — кирпичная кладка, на которой раньше был алтарь и знаменитая золотая статуя Победы, привезенная Августом из Тарента.
С Курией связано много необычного. Это было священное здание, оно имело статус храма. Сенат не мог собираться до восхода или после захода солнца, таким образом, ночных заседаний парламента, столь привычных нам, Древний Рим не знал. Первым, что надлежало сделать сенатору войдя в Сенат, — подойти к алтарю Победы и бросить несколько зерен фимиама на жаровню, которая горела перед ним. Как и у нас в Палате общин, не существовало никакой трибуны, и выступающие обращались к собранию прямо со своих мест; когда голосовали, те, кто был «за», сдвигались в одну сторону, а оппозиция — в другую.
Здание, которое мы сейчас видим, — такое, каким оно было в период поздней Империи, во времена Диоклетиана. За свою долгую историю оно пережило расширение, реставрацию, дважды сгорало до основания. Считается, что оно стоит на месте еще более ранней постройки — зала заседаний третьего римского царя (670 г. до н. э.), где встречались старейшины, одетые в овечьи шкуры. В зданиях, которые появились на этом месте позже, столетиями обсуждались дела Республики и Империи; отсюда управляли римским миром; всякому великому человеку в римской истории случалось возвысить здесь свой голос; этот пол знает поступь каждого римского императора. Во времена Республики случались периоды, когда Сенат был столь аскетичен, что отапливать дом зимой считалось непозволительной роскошью. Я вспомнил письмо, написанное Цицероном брату в 62 году до н. э., в котором он сообщает, что важное заседание закрыли из-за холода. И публика очень развлекалась, глядя на то, как важные сенаторы выходили из заледеневшего зала, закутавшись в свои тоги с пурпурными полосами.
Должно быть, мой интерес был так заметен, что служитель, следивший, чтобы посетители не наступали на древний мрамор, подождал, пока мы не останемся одни, с очаровательной понимающей улыбкой итальянца быстро отодвинул барьер и взмахом руки пригласил меня шагнуть на пол Сената. Я рассмотрел все подробно и более всего заинтересовался кирпичной кладкой в конце зала, которая раньше поддерживала алтарь Победы перед чудесной статуей из Тарента. Любой студент теологии помнит дебаты, которые велись об этой статуе в IV веке, но кто мог бы вообразить, что ее пьедестал и сейчас можно увидеть? Дошедшая до нас переписка, протест Симмаха и ответ на него святого Амвросия знакомят нас с этой странной проблемой, возникшей во времена, когда Рим еще не был полностью обращен в христианство и некоторые твердолобые аристократы продолжали молиться старым богам.
Наступило время, когда в состав Сената стали входить как христиане, так и язычники. Христиане возражали против старинного обычая воздавать почести золотой богине, который соблюдался в Сенате со времен Августа. Не соблюсти этого правила для язычника было все равно, что для члена британского парламента по какой-то причине не поклониться спикеру. Христианам, однако, удалось убедить императора Константина убрать статую. Но они недолго радовались своей победе. Статуя вернулась при Юлиане Отступнике и оставалась в Сенате около двадцати лет — все время правления Иовиана и Валентиниана I. Когда императором стал Грациан, христиане убедили его снова убрать статую, и это было сделано в 382 году н. э. Лидером фракции язычников был прямой и честный аристократ по имени Симмах, почитавший богов своих предков. Он обратился к императору с просьбой вернуть статую и был за это выслан из Рима. Когда на следующий год Грациан умер, Симмах вернулся в Рим и немедленно подал петицию все того же содержания новому императору Валентиниану II, тринадцатилетнему мальчику. Эта петиция — прелюбопытный документ — странно сочетает языческое мировоззрение, патриотизм и почитание традиций. Это просьба искреннего, правдивого гражданина во времена заката старой религии. Пафос этого документа дает нам представление о его авторе — старом человеке перед лицом нового мира, который ему не нравится и которому он не доверяет.
Святой Амвросий, епископ Милана, один из самых энергичных отцов христианства, прослышав про петицию, пожелал ознакомиться с ее копией. После этого он послал императору письмо, отвечая в нем на послание Симмаха пункт за пунктом, здраво и разумно. В письме Симмаха чувствуется усталость старой религии, а в ответе святого Амвросия — уверенность и сила новой веры. Среди аргументов Симмаха были ссылки на былое великолепие Рима и его великую историю, призванные доказать, что старые боги хорошо защищали государство. В ответ святой Амвросий упоминает о некоторых моментах римской истории, когда, как ему кажется, старые боги уснули. Например, он хотел бы знать, где же они были в ту ночь, когда галлы взбирались на Капитолий. «Где был тогда Юпитер? — спрашивает он. — Может быть, в одном из гусей?»
Эта занимательная полемика завершилась, разумеется, победой христиан, и статуя Победы больше никогда не возвращалась в дом Сената. Что с ней стало, никто не знает.
4
Мужчины всех национальностей сейчас поднимаются к Дому весталок, где в течение одиннадцати столетий любого появившегося мужчину постигла бы смерть. Это единственное место среди руин, где не надо вспоминать Горация или Ювенала, чтобы пробудить тени прошлого; здесь, каким бы христианином вы ни были, вы не можете не почувствовать нежного и благородного духа язычества, как будто бы один из прекрасных маленьких фавнов из музея Капитолия соткался из солнечного света и ластится к вам, чтобы вы его почесали за ухом.
Мне нравится думать, что в древности отцы христианской Церкви чувствовали то же самое, именно поэтому они и допустили, чтобы этот atrium[47]стал, как и случилось, прототипом христианского женского монастыря; а также они стали посвящать своих дочерей Церкви почти с такими же обрядами, с какими принимали в священный орден.
Дом весталок — в руинах, и все, что увидит поспешный посетитель — это груда кирпича — остатки стен и широкое, поросшее травой пространство в центре, где в двух продолговатых бассейнах живут золотые рыбки. Некоторые из них — огромные, и всем им нравился хлеб, который я иногда крошил в воду. Вдоль одной из сторон разрушенной колоннады стоит ряд белых статуй. Они были найдены в развалинах, это скульптурные портреты некоторых главных весталок — Vestales Maximae. На голове одной из них — головное покрывало с пурпурной каймой, suffibulum, единственное, полагаю, сохранившееся изображение этого вида одежды. Его надевали исключительно в тех случаях, когда Весте несли соленые лепешки и другие приношения.
