Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 42
Виктор внезапно осекся и разжал пальцы. Светка незаметно начала растирать онемевшее запястье.
– Прости, – только и сказала девушка.
Егоров хватанул водку из горлышка. Угол рта у него съехал набок и все еще продолжал подрагивать.
– Ты-то причем? – через какое-то время устало сказал он. – Ты, что ли, нас туда зашвырнула?
– Все-таки.
– Все-таки, все-таки, – вяло продолжил Егоров, которого впервые за этот год прорвало, да еще с совершенно далеким от подобных проблем человеком, – знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А я скажу. Страшно, когда пацанов, которые в жизни еще ничего не видели, убивают или заставляют убивать. У меня вот боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то пощупать не успел. Я думаю даже, что и не целовался он никогда, потому что скромный был очень. И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это страшно. Да там никто, по большому счету, и не размышлял об этом. Ужасно, когда перед тобой душара на коленях стоит, а ты можешь его или прикончить, или отпустить. Да даже не душара вообще, а любой мирный. Ведь когда на боевых выходах результата нет, то звереешь и мочишь уже всех подряд, потому что знаешь: кишлак духовских, а душар нет и складов с оружием найти не можем. Перед тобой бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты хочешь – убьешь, а хочешь – пинка под зад, – здесь Виктор соврал, потому что сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам начал делать то же. – Палец на спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в душе чувство такое сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что видишь его слезящиеся глаза, шейку тонюсенькую, кадык острый и чувствуешь себя полным хозяином, ну точно богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти – за тобой постоянно. Все время, каждую секунду, потому что думает бача: отвернусь – убьет. Будто так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот что самое страшное на войне: человек и его отношение к тому, другому, не нашему, к спокойному убийству. Все остальное – труха. Потому что любой, испытавший чувство самого главного судьи, вновь стремится к этому. Это посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали!
Никто, разумеется, Егорову ничего не рассказывал, потому что человек, попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.
На втором году лейтенант частенько забавлялся тем, что долго рассматривал потного, дрожащего пленного, улыбался, курил и приговаривал по-афгански, чему его научил Файзи: «На тарс, душмон! На тарс, бача!»
Мокрая вонючка, тряся губами, тут же отвечала, что он не душман, а крестьянин.
– Декхан, декхан, – покладисто соглашался офицер.
– Шурави дост! Шурави дост! – как заклинание, твердил афганец.
– Конечно, друзья. Все советские вам, скотам, друзья. Только вы этого не понимаете, онанисты несчастные, – говорил по-русски взводный, улыбался и добродушно протягивал сигарету, твердо зная, что от этого душка пользы никакой не будет и его, конечно же, никто в полк тащить не собирается. – Конечно, дост, бача. Афган шурави дост, – продолжал упражняться в иностранном языке Егоров, думая, что именно из-за такого «доста» и положили духи почти весь взвод Карнаухова. Пожалел тогда Васька пастушонка. Отпустил, а тот моментально на них и навел душар. А где гарантия, что этот не такой? Здесь лучше не рисковать: хороший дух – мертвый дух. – Сигарет дост. Сигарет!
Тонкими темными подрагивающими пальцами афганец недоверчиво и опасливо брал сигарету, глядя на офицера снизу вверх. Дешевый и плохой табак потрескивал, пленный продолжал выдавливать некое подобие улыбки.
В этот момент Виктор медленно вел левой рукой в сторону, указывая куда-то вдаль. Душара услужливо кидался в ту сторону взглядом.
Егоров, не стирая улыбки с лица, стрелял в голову и, не оглядываясь, шел к солдатам.
Впрочем, лейтенанта можно было смело назвать гуманистом: он убивал сразу и внезапно. Душки до последней секунды надеялись, что их пощадят. Не это ли самая хорошая смерть?
По крайней мере Егоров, иногда размышляя о собственной гибели, желал, чтобы она пришла к нему стремительно и неожиданно, чтобы, только почувствовав боль, уже быть мертвым.
Файзи, кстати, тоже был добрым человеком: никогда не убивал мирных просто так, не пытал понапрасну, но духов наказывал всегда строго, отвечая на их удары своими – более коварными и кровопролитными.
Часто вспоминая таджика, Виктор приходил к выводу, что в тех условиях старлей был очень справедливым человеком: мог застрелить душка на глазах у всей семьи, а в соседнем нищем дувале оставить весь свой сухой паек, причем отдавал он его всегда только детям, которые сразу устраивали свалку, дерясь за консервы и галеты.
Именно Файзи в большей степени научил Егорова всему тому, что знал и умел сам. А главное – лейтенант стал понимать не только психологию восточного врага, но и совсем непривычные для новичка законы существования людей без оружия на войне.
Когда они вернулись с прочески кишлака, которая была зеленому взводному совершенно в диковинку, пьяный Файзи, развалившись на койке после хорошего пара в бане, лениво цедил:
– Заскакиваю в дувал, биляд. Там старуха грязная и детей прижимает. Дувал бедный, пустой: дети больные, худые, голодные, биляд, из носа и глаз течет. Разговариваем. Оказывается, биляд, старуха – это мать и ей даже меньше сорока. Понимаешь, биляд. Она боится, на автомат смотрит и все детей к себе тянет, биляд. А они под ней копошатся, как щенки под собакой. «Где муж?» – спрашиваю. Говорит, что душманы убили, биляд. Представляешь? – старлей оскалился. – Духи, биляд, в нас стреляют, а эта говорит, что его душманы убили. Но смотрю на дом и вижу, что правда, биляд, убили. Только не они, конечно, а наши. «Родственники где?» – спрашиваю. «Бедные, – отвечает, – биляд, никто не помогает». Веришь, мне в тот момент ее и правда жалко стало. Я автомат опустил, вышел, биляд, на улицу, дверь плотно закрыл и две гранаты в окно кинул. Что они мучиться будут, биляд? Все равно сдохнут от голода.
Виктор при последних словах подскочил с кровати, с ненавистью глядя на умиротворенного Файзи, который лежал, скрестив руки на груди, и чему-то улыбался.
Егоров всем сердцем запрезирал таджика, который и не скрывал перед своим новым товарищем, что он не благородный офицер, а гнусный убийца мирных жителей, тем более, женщин и детей.
Взводный выбежал из комнаты и долго курил под модулем, размышляя – пойти к майору из особого отдела или нет. Никогда в жизни Виктор не сдавал своих, даже если и были они не правы, даже если они жестоко подставляли или предавали его.
Но в таком чрезвычайном случае? В итоге лейтенант решил, что никуда он обращаться не станет, однако если в бою увидит подобное со стороны таджика, то непременно его пристрелит. А потом будь что будет. Хоть трибунал.
Через некоторое время, когда война для Егорова превратилась в обычную утомительную работу, понял он особенную правоту старлея. Кишлак тот в самом деле был горным и нищим. Лежал в непроходимых местах, и единственную дорогу советские напоследок уничтожили. Надвигалась зима. Уйти на равнину жителям кишлачка не было никакой возможности. Поэтому вскоре они стали дохнуть, как блохи на околевшей собаке.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 42
