- Неважно, что это продлится недолго! Сушь, которая непременно настанет впоследствии, будет помнить обо всем, что случилось. Она будет знать, что прошлое - это разновидность будущего. То, что было, настанет вновь, а то, что есть - уже было когда-то. Засуха, таящая в себе надежду - совсем не то, что безнадежная засуха. Если настает первая, каждый миг благословен, потому что он приближает долгожданный дождь. Если настает вторая, каждый миг ненавистен, потому что он отдаляет от животворного дождя.
Жители Каминьи медленно спускались по извилистой тропинке, прокладывая себе путь между густых зарослей лаванды. Это напоминало праздник урожая или рождение ребенка - а может быть, то и другое сразу. Они радовались возвращению домой, одновременно испытывая стыд: шиграпишку убил в них вирус, но не память. Они помнили все. Они были псами, обретались в волнующем мире запахов, узнали, что такое грубое желание, поклонение, преступление, неповторимый вкус человеческого мяса, опьянение смертельной опасностью. Разве они могли опять привыкнуть к однообразному счастью, ждущему их в Каминье, к докучной простоте своих жен? Так или иначе, в городке тоже случилась великая перемена: до того ритм жизни в нем определялся отсутствием смерти. Но теперь, с возвращением госпожи, не могло быть и речи о том, чтобы примириться с однообразием дней: наоборот, если жизнь стала короткой, надо прожить ее ярко и бурно... Да, женщины, как всегда, одетые в темное, с улыбками бежали к подножию холма - встретить мужей с распростертыми объятиями. Но смогут ли те захотеть своих жен как мужчины - а не как псы? Испытают ли прежнее возбуждение теперь, когда между ног у них бледный отросток вместо ярко-гранатового? Уловят ли прежнее изобилие запахов, источаемых влагалищем и задним проходом? Язык, уши, ноздри, - везде царила тягостная пустота. Кто сказал, что выздоровление пойдет им на пользу? Но тут на лицах мужчин появились улыбки. Нет, выздоровление пошло на пользу! Они стали способны думать. Они не только чувствовали, но и знали, что именно чувствуют. Просветленная область сознания очертила границы их бытия. Ничто не могло быть лучше, чем переживание этого. Мужчины ощутили себя глиняными сосудами, до краев наполненными радостью. Забыв о Маме Окльо, они кинулись в объятия жен. Счастливые рыдания мешали поцелуям. Мало-помалу они успокоились. Принялись страстно искать женские губы, но сразу же прекратили ласки: во рту стали пробиваться клыки, лица начали вытягиваться в звериные морды.
О богах вспоминают в нужде: та, что осталась в сторонке, была приглашена на праздник, кувшин вновь стал спасительным. На коленях мужчины поползли к женщине в маске, словно к чудотворной Богоматери Андакольо, высунув языки, чтобы принять, как облатку, каплю эликсира... Излечение было мгновенным. Женщины, вспомнив каждая о своем давно запустевшем лоне, потащили мужей по домам. По улице пробежалась гамма дверных стуков, и набожное жужжание пчел, которые впервые вкушали чистый нектар, было заглушено скрипением кроватей, убыстрявшимся с каждой секундой.
Настал полдень. Хотя земля превратилась в сад, а воздух пропитался ароматами, жара была невыносимой. Свежие краски холмов поблекли, склоны их оделись унылым серым покровом. Когда мошки от зноя начали сгорать в полете, оборвались все звуки - пчелиное жужжание, стоны удовольствия, жалобы пружинных матрацев. В глубокой тишине стало слышно поскребывание: лесные звери рыли себе норы. Шестичасовая сиеста, казалось, принесла в город смерть. Амадо открыл двери шляпного магазина: несмотря на продырявленную крышу, пол был чистым, - жуки-навозники убрали весь попугайский помет и, пресыщенные, ушли прочь. И все же можно было подумать, что находишься в заброшенном шахтерском поселке. Прежде этот богом забытый уголок был единственным убежищем для Амадо, который, не обнаруживая красоты в себе - красоту придает не собственный взгляд, а только взгляд другого, - не находил ее и вокруг себя. Теперь, когда рядом с ним была достойная спутница, он мог укорениться в ней: Изабелла стала его очагом, его родиной, сторожевой башней, откуда он обозревал мир. Кольцевой бульвар внезапно показался ему ошейником, готовым задушить их обоих.
- Пойдем отсюда, Изабелла! Мы погубили Каминью, желая спасти ее! Надо придумать, как жить дальше: Альбинин стриптиз уже не будет нас выручать.
У Изабеллы подступил комок к горлу. Наступил жестокий миг расставания. Неизбежный миг: ее белая, белее белого, подруга - мука, соль, мрамор, простыня, молоко! - уже устремила взор в иные пространства. Мама Окльо не нуждалась ни в покровительстве, ни тем более в палке-отгонялке. Она принадлежала к мудрым, сильным, возможно, даже бессмертным; эта грязная комната никак не могла служить ей храмом. Грудь Изабеллы разрывалась от близости прощания... Она погладила по голове Логана - пес чувствовал то же самое и не в силах был вильнуть хвостом, свисавшим между лап. Затем Изабелла слабо махнула рукой в сторону той, которая некогда была единственной ее подругой, и улыбнулась Амадо.
- Ну что, пойдем, шляпных дел мастер? Я собираюсь открыть в Икике бар с куплей-продажей золота.
Амадо схватил железную палку:
- С величайшей радостью, но при одном условии: тех, кто напьется, выгонять буду я!
В этот самый момент к ним подошел глухонемой Пинко, погонявший осла по направлении к кладбищу. На осла он водрузил доску, а на нее усадил мертвого старика, накрашенного и одетого, будто живой. Мама Окльо, не проронившая ни слова после бури в пустыне, проговорила тихо:
- Горожане хоронят мертвецов в час сиесты и говорят, что те пошли прогуляться. Они не могут смириться с возвращением Госпожи, и они правы. Госпожа забыла про них, а я ей напомнила. Мой долг - сделать все так, как было до нашего прихода в Каминью. Эта человекоядная тень затаилась в центре городской площади и жаждет пожрать все. Я справилась с ней однажды - но то была моя Госпожа. Сейчас победить будет труднее – или вовсе невозможно: это Госпожа всех нас, сила ее бесконечно умножилась... Не уходите, ждите меня! Я в долгу перед вами троими тоже. Если я вернусь из боя живой, то возвращу свой долг...
Медленными шагами, звучавшими, точно стук ножей, Мама Окльо дошла до площади. Публика на бульваре, купаясь в свете и тепле, образовывала кольцо из тел вокруг темного пятна, растянувшегося между четырех кипарисов. Впервые за много веков Мама Окльо узнала, что такое горечь во рту: вкус, идущий из самого нутра, терзающий язык. Подойдя ближе, она решила пробиться сквозь бесчисленные щупальца, чтобы поразить Госпожу в самую сердцевину. Меланхоличный голос остановил ее:
- Моя чернота не в силах погасить сияние твоей маски. Кто ты - богиня? Ты хочешь влить свое бессмертие внутрь меня, беспримесной тьмы? Ты решила покончить со смертью, растворив ее в жизни? Твоя любовь настолько велика?
Мама Окльо поняла, что она испытывает сейчас не страх, а сострадание. Она предпочла бы этому липкому чувству самую острую боль, чтобы остаться глухой к мучениям вселенского палача, к смиренной преданности этого беспредельного отсутствия, сопровождающего каждый проблеск жизни, благодетельной пуповины, тянущейся от каждого мгновения, предлагающей неблагодарной твари уничтожение, которое придаст смысл его бытию, необъятной Госпожи всего мира и одновременно - маленькой, пыльной и грязной, убийцы, да, но и повивальной бабки, участвующей со своей омерзительной паутиной в непрестанной смене обличий жизни, ее, страшной, стоящей у истока реки жизни и ручья миражей, ее, ненавистной, верной защитницы самого сердца тишины, пустоты, поглощающей мнимую плотность материи, мнимую неповторимость каждой личности, мнимую чистоту переживаний, мнимую реальность желаний, мнимую необходимость действия - пока все не сведется к одному глазу, безо всяких наблюдаемых предметов, глазу, замкнутому в себе самом, словно сон без снов.
