— Ну что же ты?
Она соскользнула к нему в теплую воду, в ждущие, жаждущие руки, к гладкому желанному телу. Обхватив друг друга, они качались в невесомости моря, в невесомости счастья, а дельфины, вестники любви и красоты, танцевали вокруг них свой бесконечный, свой древний, свой радостный танец. Станцуем, красивая? Они скользили друг по другу — грудь по груди, живот по животу, бедра по бедрам, а рядом, повторяя их ритм, опережая и подталкивая его, метались в воде тени бедер и спин, и женское лоно, начало всех начал, ждущее и жаждущее, соединяло их воедино, связывая в один крепчайший, намертво завязанный узел, в пуп земли, зовущийся любовью.
Море поддерживало их снизу, а сверху, округлив удивленный рот ночного светила, нависала тяжкая портьера небес, расцвеченная мишурой звезд, бледных от лунного соседства. Море сливалось с небом, а женщина — с мужчиной, и в острой судороге этого слияния, в едином ритме раскачивающейся вселенной творились новые миры, рожденные в наслаждении и радости, а потому непременно счастливые.
Она ушла под утро, вся в чешуе соленых ночных поцелуев. Прокралась в «Петропавловскую крепость» и сразу занялась завтраком, поскольку ложиться было уже поздно, да не очень-то и хотелось. Элла, проснувшись, посмотрела на нее и тихонько завела:
— Аа-ах!.. Аа-ах!..
— Ты что, мама? — удивился сонный Петя.
— Ничего, Петенька, — невозмутимо отвечала мать. — Это мы так шутим с тетей Аней…
Сумасшедшими стали для Аньки две последние евпаторские недели. Днем она дремала на пляже, а когда просыпалась, смотрела вокруг точно тем же отсутствующим, не от мира сего взглядом, который не так давно поражал ее в Элле. Петя вздыхал и сокрушался: куда только подевалась та сугубо нормальная тетя Аня, которую он так благоразумно подобрал себе в помощницы? Теперь ей нельзя было поручить даже самого простого дела, а уж о том, чтобы она присматривала за мамой Эллой, и речи не шло: сама бы не потерялась! Уж не заразно ли это мамино божье-одуванчиковое состояние?
Как назло, тетя Аня «испортилась» как раз в тот момент, когда в решающую стадию вступила кампания по доставанию обратных билетов. Волшебной силы сергей иванычей хватало лишь на поездку в один конец, так что заботиться о возвращении нужно было самим. Поэтому обычно отдыхающие немедленно по приезде записывались в очередь на заветную обратную плацкарту. Как и во всех подобных очередях, поначалу отмечались всего один-два раза в неделю, но ближе к концу августа приходилось ходить на привокзальную площадь каждый день утром и вечером.
Нечего и говорить, что в условиях поразительной легкомысленности обеих матерей за очередью следили в основном Петя и Павлик.
— Тетя Аня, почему вы еще здесь? — сердился Петя, вернувшись с пункта приема посуды и обнаружив Аньку и Эллу одинаково погруженными в мечтательную прострацию.
— А где я, по-твоему, должна быть, зайчик?
— Тетя Аня! — выходил из себя парень. — Я не зайчик, я Петя! Зайчик — это Павлик, ваш сын. А вы сейчас должны быть на площади. Отмечаться. Бегите скорее, а то очередь пройдет.
— Ну, пройдет и пройдет, — беспечно говорила Анька, спуская, тем не менее, ноги с кровати. — Может, оно и к лучшему… Значит, ты у нас не зайчик, ты у нас Петя. А кто же тогда волк? Волк… это… я!
И тут же, подмигнув Павлику и шутливо рыча, она набрасывалась на Петю, принимаясь тормошить и щекотать парня, что и вовсе приводило его в настоящую ярость.
— Хватит! Нет! — вопил он, отбиваясь и топая ногами. — Да что с вами такое, тетя Аня? Совсем в детство впали, да?
— Наоборот, Петенька, совсем наоборот, — вступала в разговор Элла, не отрываясь от созерцания голых стропил «Петропавловской крепости». — Тетя Аня наконец-то повзрослела.
— Повзрослела?! Значит, пусть идет отмечаться! — кричал Петя. — Там детей не принимают, а то я бы сам пошел! Я не понимаю: вам что, на работу не надо? Вас же уволят, и тетю Аню и тебя!
— Не уволят, Петенька, не волнуйся… — лениво отвечала Элла. — Анечка, а чего б тебе и в самом деле не сходить, не отметиться? Видишь, дети нервничают, а им еще жизнь жить.
— Не сходить, не отметиться? А я что делаю? Я и не хожу, я и не отмечаюсь! — хохотала Анька.
Хохотала, но шла. Не для себя, для Павлика. Она-то готова была прожить остаток жизни именно здесь, в Дельфах, в ночном обмороке свиданий на мостках дельфиньего царства. Она-то до конца света дышала бы только так — губами, распухшими от поцелуев. Она-то точно так же коротала бы дни, переходя от глубокой бездумной задумчивости к безудержному и беспричинному веселью… Она-то — да… Но Павлик… Павлику было всего четыре с хвостиком, а потому рассчитывать на то, что он вдруг превратится в самостоятельного Петю и уйдет в автономное плавание, попросту не приходилось. А что тогда приходилось? Приходилось идти отмечаться, чтобы купить этот треклятый билет туда, куда ей меньше всего хотелось: домой, в Питер.
И она шла на площадь, где толпились нервные, трясущиеся от страха люди, полагающие себя взрослыми, где каждый следил за каждым и подсиживал каждого, и все свои помыслы сосредоточивал на том, чтобы продвинуться еще на три, на два, на полшага вперед, как будто в этой потной и неприятной суете и заключались суть и назначение жизни. Шла и поражала соседей своим нелогичным, странным, нездешним спокойствием, которое неспроста называется олимпийским: ведь Олимп находится совсем недалеко от Парнаса, а значит, и от Дельф, а значит, и от пупа мира, от завязанного на мостках дельфинария узла, частью которого она ощущала себя и который, увы, должен был вот-вот развязаться.
Люди из очереди глядели на нее и думали: вот ведь божий одуванчик, не от мира сего, и как только такие выживают? Но она-то знала, что выживают как раз они, в то время как она, Анька, живет. И еще она знала, что эта взъерошенная нервная толпа в итоге обязательно разъедется, потому что все и всегда в конце концов уезжают.
Уезжал и Ким: его командировка заканчивалась в середине следующего месяца. Отмечаясь одновременно на три разные августовские даты, Анька почти мечтала о том, чтобы билетов не хватило, — тогда можно было бы перенести отъезд на сентябрь и урвать у выживания еще одну недельку в пользу жизни. Однако всё получилось именно так, как она боялась: билетов оказалось много, на выбор. Впрочем, тут это слово было совсем не к месту: выбор, да не тот, совсем не тот, какого хотелось бы.
Поезд уходил двадцать девятого утром; последнюю ночь они почти не отрывались друг от друга, как будто любовью можно запастись впрок. Дельфины, чуя недоброе, тревожно метались в вольере, нарезая воду на ломти треугольными ножами плавников. О, всемогущий Зевс, о великая Гера, отчего вы не придете на помощь своей заблудшей сестре? Где ваши меткие стрелы, Артемида и Аполлон? Где твоя мудрость, могучая Афина, где твоя ловкость, изворотливый Гермес? Неужели вы так и оставите в беде несчастную Афродиту?
— Я позвоню тебе, как только вернусь в Москву, — шептал он.
— Да, да… — твердила она, размазывая губы по его плечу.
