Петруша ничего не сказал, только глаза опустил.
— Чувствуют свою безнаказанность, — вздохнул Ярослав Телепайло, в задумчивости растягивая резинку любимой рогатки. — Эх, жаль, Иван пропал. А то бы мы им ответили по-нашему, по-кадетски.
— Сегодня Жора принёс книжку, — тихо сказала Ася. — Писателя зовут Эразм Пандорин. Вот Петруша говорит, что это новый псевдоним Сахарского, там столько хульных слов про наших святых. Про царевича Димитрия, например.
— Погоди, — кадет Лобанов удивлённо сдвинул брови. — Царевич Димитрий — это же совсем маленький мальчик, которого зарезали в Угличе триста лет назад!
— Ему молятся, чтобы детки не болели, — кивнула Ася.
— Да что ж они на ребёнка-то буханку крошат?! — воскликнул Паша. — Он-то им почему мешает?
— Мешает, Паша, — промолвил наконец Тихогромов. — Понимаешь, им нельзя оставить в нашей истории ничего святого. Они хотят доказать, что все русские — сплошь рабы, скоты и пьянь. А маленький мученик Димитрий после смерти оставил нетленные мощи, от которых перед всем народом на Лобном месте исцелился слепой человек. Им этот факт как нож в горле.
— «Царевич сгнил, остались одни кости… — шёпотом прочитал Мозг, раскрыв детскую книжку Эразма Пандорина на заложенной странице. — Привезли падаль, невесть откуда взятую… Калек заготовили, один слепой — коснется гроба и прозреет»…
— Господи помилуй, — Ася отвернулась, перекрестилась.
— Почему они так любят всякую мерзость и падаль? — Мозг отбросил книжку. — Чтобы вообще ничего чистого, доброго не осталось?
— Потому что они — нечисть, — спокойно ответил Петруша. — А чистота им глаза режет. Она их обличает…
Он неуклюже поднялся с дивана и подошёл к окну. Над площадью Никитских ворот светилось рекламное панно. Слева — огромная бутылка характерной формы, на этикетке пылало:
«Водка. Пол-литра. Чисто-конкретно».
Сбоку, словно вытравленные кислотой по металлу, чернели слова:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить…
У ней особенная стать:
Пол-литрой надо измерять!
А рядышком с водочной рекламой, по правую руку — взмывала к небу, будто белая межконтинентальная ракета… колокольня Ивана Великого. Золотой боеголовкой горел купол. Ася подошла и стала рядом.
— Петенька, — сказала тихо, — ты не переживай, Иван вернётся.
— Вернётся, — глухо повторил Петя и со вздохом добавил: — он далеко зашёл, понимаешь? Как нам теперь его возвращать?
Ася помолчала немного, что-то напряжённо соображая. Взглянула радостно:
— Я придумала! Нам всем надо на молитву вставать. Как на вахту, понимаешь? Тебе, мне, Ставрику, Кассе, Наде Еропкиной, дедушке её, Пашке, Ярославу. Мне отец Игорь говорил, что есть такая молитва по соглашению. Все в одно время встаём на молитву, лучше вечером, перед сном. По часам. Минута в минуту. И просим: «Господи, вразуми Царевича!»
— Эх, хорошо бы ещё и Телегина подключить, — оживился Петя. — Телегин, он такой, он всё может…
— Давай и Телегина!
— Где его искать-то, Асенька? Телегин из Москвы уехал, он теперь где-то рядом с Оптиной пустынью живёт, в Козельске что-ли.
— Давай, сгоняем туда на денёк, — весело предложила Ася.
— Асенька, какая же ты хорошая!..
Генерал впился глазами в экран. В этот момент мимо него решительно прошлёпали пушистые домашние тапочки. «Тапочки» протянули руку к пульту, и телевизор погас прямо перед носом генерала.
— Надежда, — сурово сдвинул брови генерал, — что ты себе позволяешь?
— Дедушка, — Надя была настроена воинственно, — ты забыл? Забыл, да? Посмотри на часы. Нам же за Ваньку молиться надо!
Дед недовольно закряхтел:
— Высечь бы его как Сидорову козу, а не молиться…
— Как ты можешь так говорить, дедушка! Мы же договорились. Ой, надо остальным напомнить, — она защёлкала кнопками телефона.
— Ярослав! Это Надя Еропкина. Помнишь? Молодец, Ярослав! Я в тебя всегда верила…
— Паша? Кадет Павел Лобанов? Это Еропкина. Чтобы через минуту стоял на молитве. А то, как мой дедушка, зазеваешься.
— Надежда! — прикрикнул генерал. — Отставить!
Вздохнул, грузно поднялся. Надя подлетела к нему лёгкой птичкой, встала рядышком. На часах пробило девять вечера.
— Просим Тебя, Господи, вразуми раба Твоего, Ивана!
Ярослав Телепайло тащил с почты тяжёлую посылку. Мама к Новому году прислала. Ровно в девять он поставил посылку посреди тротуара в снег, размял онемевшую от тяжести спину. Перекрестился.
— Прошу Тебя, Господи, вразуми раба Твоего Ивана…
Его толкнули. Потом ещё раз. Потом обозвали смачно и с удовольствием. Ярослав стоял как влитой.
Паша Лобанов кормил приблудившуюся во дворе училища собаку. Он кидал ей кусочки подсохшей колбасы. А тут Еропкина — по мобильнику: «Чтобы через минуту…».
Паша Мозг метнулся к казарме, но, чувствуя, что не успевает, прыгнул с разбега в ёлки. Собака, не будь дура, за ним. Она облизывалась и преданно смотрела в глаза кадету. Ждала. «Прошу Тебя, Господи…» Собака терпеливо ждала.
Ставрик и Касси ехали в такси по ночной Москве. Отец водил их в театр и теперь вёз в гостиницу. Ставрик лизал мороженое (пятое за вечер), а Касси посматривала в щёлочку морозного окна. Они так хотели встретить в Москве Новый год, и вот уже совсем скоро…
У них есть приглашение даже на новогоднее шоу на Красной площади.
Вдруг Ставрик больно пихнул в бок сестру. Та мгновенно дала сдачи. Ставрик показал на свои часы. Касси в ужасе вытаращила чёрные бездонные глазища.
— Кирие, синэтисэ тон дуло Су Иоанни![1]
Водитель с опаской посмотрел на отца, сидящего рядом.
— Ничего страшного, — успокоил шофёра отец, — дети молятся…
К Новому году Эрнест Кунц завершил съёмку многосерийного фильма о Пушкине под общим названием «Гениальная мартышка». Первая серия начиналась сенсационно, голос за кадром утверждал:
— Доказано, что арапа Петра Великого не существовало. Точнее, не существовало человека с таким именем. Ганнибалом звали… человекообразную обезьяну, привезённую русскому Императору из Абиссинии.
Фильм наделал много шума, появились значки и майки с Пушкиным в новом звероподобном имидже. В культовом журнале «Пись» начали публиковать серию комиксов про Пушкина-обезьянку под названием «Прогулки с Мартышкиным». Примерно в то же время появилась реклама водки «Суворов» на Основном телеканале:
Суворов был старенький, а жена у него была красавица. Жена часто изменяла Суворову, и он очень злился. Разгневается, бывало, вскочит в одной рубашке на коня, выхватит саблю, поднимет по тревоге любимых гренадёров — и пойдёт в атаку на кого Бог пошлёт. Так и польское восстание подавил, под горячую руку, не разобравшись. А потом, когда разобрался, загрустил. «Подайте мне, — говорит, — беленькой». Выпил и полегчало.
