Существо приблизилось, осторожно переставляя ноги — видно, все-таки боялась провалиться. Улыбнулась. Лучше бы она хмурилась! От такой улыбки мурашки по коже бегут, и даже в жару озноб пробирает.
Эх, проснуться бы! Если это действительно сон…
Годимир дернулся изо всех сил, памятуя, что давеча ему удалось проснуться, забарахтался, забился выброшенной на берег севрюгой.
Как бы не так!
Ничего не получилось. Только сильнее завяз. Вот уж точно — муха в меду. Безмозглая тварь, забывшая об осмотрительности в погоне за удовольствиями!
Зеленокожая наклонилась, протягивая перед собой раскрытую ладонь. На первый взгляд — ладонь как ладонь, пальцы как пальцы. Ни тебе когтей-крючьев, ни перепонок жабьих. Единственное, что удивительно, — никаких линий, обычных для любого человека. Кожа белесая, гладкая-гладкая.
От ладони в лицо Годимиру ткнулась волна сухого жара. Гораздо меньше он удивился бы, ощутив могильный холод. Но воздух согревал, обволакивая голову, и… И уносил боль, вгрызавшуюся острым буравом под темя, распиравшую — вот-вот лопнут на сотни осколков — виски.
А потом нелюдь снова улыбнулась, пуганув в очередной раз острыми клыками, и дунула, забавно вытянув почти черные губы трубочкой.
Вроде бы легонько подула, но рыцарь почувствовал себя словно во время бури. Заслезились глаза, взъерошились волосы, в ноздри ворвался вместе с сильным ветром непривычный аромат. Не противный, но чужой для человеческого обоняния.
Годимир затряс головой, стараясь согнать невольную слезу и… вывалился из сна.
Высоко над головой в ясно-синем небе горело желтым пламенем солнце. Оно то скрывалось за ветвями, то выглядывало, слепя выпученные после пережитого кошмара глаза. Пахло свежим сеном и конским потом. Справа под ребра упиралось что-то тупое, но угловатое. Сундук? Куфар?
Грудь вздымалась похлеще кузнечных мехов. Сердце колотилось, то подпрыгивая к горлу, то улетая едва ли не в пятки.
— О! Очнулся!
Знакомый голос. Неужто Олешек?
Точно.
Шпильман заглянул Годимиру в лицо «через голову». Кстати, в Хоробровском королевстве бытовало поверье — если грудному ребенку в лицо смотреть «через голову», то он станет неспокойным, начнет болеть и может, в конце концов, Господу душу отдать.
Шутки шутками, но рыцарь малость испугался. А вдруг и на него плохая примета возымеет действие? После событий последних двух дней он уже привык не удивляться ничему.
— Живой! — продолжал радоваться Олешек.
С чего бы это такое внимание?
— Живой? — густой бас слева сверху. Кажется, пан Тишило герба Конская Голова. Он-то здесь откуда? — Ну, слава тебе Господи. А то я уже хотел свечку ставить в ближайшей церкви. Пришиб парня ни за что, ни про что… такой грех не враз отмолишь. Так ведь?
— Вот еще… — противный надтреснутый голос Жита раздавался с той же стороны, откуда говорил Олешек. — Сам напросился. Вот и получил сполна за наглость свою словинецкую.
— Помолчи, Жит!
— Ну уж нет, пан Тишило. Это рыцарь несчастье, похоже, приносит.
— Если кому и приносит, так самому себе, — резко заметил музыкант. — А тебе-то какое дело?
— Да уж такое…
— Нет, ну какое, а?
— Очень даже большое.
— По большому делу знаешь что…
Годимир понял, что пора и ему слово вставить. А то лежишь тут, как на собственных похоронах, и слушаешь, как тебя то хвалят прилюдно, то поругивают исподтишка.
Легко сказать… То есть подумать легко, а вымолвить слово оказалось ой как трудно! Язык не повиновался, губы не слушались. Вдобавок горло пересохло и попервах вместо вопроса вышел неясный хрип. Но он пересилил себя и справился:
— Где мы? Что со мной… было?
— Э, пан рыцарь, в телеге ты, — озорно воскликнул Олешек. — Спешишь, словно рыцарь Абсалон, на встречу с королевой.
— С какой королевой?
— О! С самой в мире!
— Хватит! Довольно трепаться! — Широкоплечая фигура пана Тишило появилась над краем тележного бортика вместе с шеей и головой темно-гнедого коня. Выглядел полещук смущенным и обрадованным одновременно. — Напугал ты меня, пан Косой Крест. — Он тронул пальцем усы.
— Как напугал? Когда? — непонимающе вскинул брови Годимир.
— Как-как… Да вот так… Почитай, вторые сутки в беспамятстве.
— Как?
— Как-как… «Раскакался» тут… — нахмурился пан Тишило, но явно не со зла, а скорее, чтобы скрыть невольно пробивавшуюся улыбку. — Когда я тебя кулаком промеж глаз засветил… Ну, там, на лугу…
— Я помню.
— Хорошо, что помнишь. Бывали случаи, после моего удара парни, с виду крепкие, дули воробьям крутить начинали.
— Что? Какие дули?
— Это у нас в Полесье присловье такое имеется. Не обращай внимания, пан Косой Крест. Так вот. Как врезал я тебя в лоб, пан, ты откинулся и ноги по травке протянул. Сперва думали мы — все, конец, отвоевался пан Косой Крест. Ан нет, гляжу — сердце бьется и дыхание опять-таки… Попытались тебя в сознание привести…
— Ага! — бесцеремонно вмешался Олешек. — Жит предлагал подкову в костре нагреть и к пятке тебе приложить. Самый что ни на есть проверенный способ, говорит.
— Какой же ты болтун, пан шпильман! — покачал головой Тишило, а старый слуга буркнул что-то невнятное и чмокнул коню, чтобы быстрее бежал.
— Какой есть! — ухмыльнулся Олешек. Похоже, у него с рыцарем из Полесья установились едва ли не приятельские отношения. С чего бы это? Годимир даже немного обиделся. А поэтому потребовал продолжения рассказа:
— Дальше-то что было?
— Да ничего. — Пан Тишило снова провел пальцем по усам. — Каленым железом тебя жечь не стали. Нюхательной соли, какую к вельможным паннам применяют, когда те в обморок падают, тоже как-то не случилось под рукой. Уж мы и по щекам тебя хлопали… Думаю, не обидишься?
— Да ладно, чего уж там…
— Вот и слава Господу! И водой холодной брызгали. Отец Лукаш несколько раз молитву прочитал. И «Как славен наш Господь…», и «Благодарственную», и…
— Какой такой отец Лукаш? — Годимир заворочался, пытаясь сесть. Или хотя бы отползти от давящего в бок угла.
— Ты лежи, лежи… — немедленно напустился на него полещук. — Не хватало еще, чтоб снова обмер! А отец Лукаш — это старший над святыми отцами-богомольцами. Помнишь, тоже переправы ждали?
— Иконоборцы, что ли? Сектанты? — довольно громко произнес Годимир, припоминая похожего на грача… лысого грача… старшего из иконоборцев.
— Тише, тише, пан Косой Крест! — Пан Тишило оглянулся через плечо. — Они с нами идут. Не ровен час, обидятся. Какие бы ни были, а все же служители Господа.
