Джендек успел подумать, что молнию сжимала коричневая, загорелая человеческая ладонь.
— Хорошо, Менгу! — Саккаремец, теряя сознание, уже валился из седла на землю, когда вдруг услышал это восклицание. Послышался ликующий ответ:
— Да, Танхой! Мы победили!
Жгучий, белый солнечный свет нежданно померк, тело Джендек-эмайра уже не почувствовало удара о землю.
Саккаремец с удивлением заметил, что темнота, сгустившаяся сразу после удара стальной молнии, расступилась, оставляя место бесчисленным звездам. Под его ногами находилась каменная плита, а сразу за ней над бездонной и мрачной пропастью взлетал, переливаясь оттенками радуги, едва различимый призрачный мост.
"Тоньше волоса и острее лезвия клинка, — вдруг подумалось саккаремцу. Он опустил взгляд и рассмотрел в колеблющемся свете, что посейчас сжимает богатую рукоять меча-шамшера. — Оставить? Меч у меня тяжелый… Нет, не брошу".
Напротив, на другом берегу, возле выложенной золотом и малахитом двери, стоял человек в зеленом халате и тюрбане. Отсюда невозможно было различить его лица, но Джендек прекрасно знал, кого видит.
Он знал, что находится за дверью.
Или думал, что знал.
Джендек-эмайр, некогда подданный солнцели-кого шада Даманхура, не колеблясь, вступил на невидимый мост.
Мост чуть заметно дрогнул, но выдержал.
Фарр атт-Кадир, милостью Незримого владыки и разумением храмового сторожа Ясура внезапно ставший мардибом города, впервые в жизни не нашел, что сказать.
Особенной красивой речи, служившей во славу божества, храмовых воспитанников наставники обучали специально, дабы они впоследствии доносили народу слова Поднебесного и Вечносущего. У Фарра и без того с детства язык был хорошо подвешен, да и несколько лет послушничества не прошли даром. Но сейчас… Многомудрейший Биринджик полагал, что, всячески охраняя учеников от общения с внешним миром, он добьется от мальчишек должного смирения и лучшего понимания вековечных истин, изложенных в Книге Провозвестника, каковой писал ее со слов самого Атта-Хаджа, открывшихся Эль-Харфу многие столетия назад.
Посему ученики, если и выходили со двора храма в город, то только под присмотром Ясура, обходя стороной разнообразные вместилища греха и порока: духаны, где в подвалах можно было воскурить траву, вызывающую сколь яркие, столь и нереальные сны; базар, лавки купцов; единственный на весь Шехдад дом, где обитали распутные женщины. Ученики, получая незаметные другим, но чувствительные зуботычины от сторожа, имели право только раздавать милостыню нищим, присматривать за больными да тяжко работать — почтеннейший мардиб полагал, что молодой человек, решивший служить Атта-Хаджу, должен познать все тяготы мирского бытия. Чистка выгребных ям и прудов, работа в поле вместе с феллахами или труды на конюшне безмерно утомляли и раздражали учеников, но разве скажешь что-нибудь супротив приказа господина Биринд-жика?
Правда, труды послушников служили не только укреплению их тела и разума, но и благу храма — мальчишки получали за работу какие-никакие, но деньги. Биринджик, разумеется, забирал их себе, оставляя послушникам лишь по одному медному ассарию, на который и приличных сладостей-то купить было невозможно… И вообще, какие сладости? К чему баловать тело, ибо сие приводит к избалованности духа?!
Ни Фарр, ни другие воспитанники мардиба не представляли, что происходит вне стен храма или города, — мир для них ограничивался познанием древней мудрости, многоразличными науками да именовавшимся Шехдадом маленьким клочком бескрайнего материка, населенного людьми и нелюдями, полного чудес и тайн, доступных не зримо, но только в книгах.
Ясур, сторож и воспитатель, не слишком одобрял такой подход Биринджика к обучению и, хотя не смел впрямую возражать белобородому марпибу частенько разговаривал с юными послушниками по-своему. Ясур разумел то, о чем не ведал отшельник мардиб. Он мог рассказать о других странах, давних войнах, просветить в простейших житейских вопросах — как расплатиться с иноземным купцом и что ему нужно сказать, почему весной шерсть стоит дешевле, чем осенью, в какой лавке Шехдада лучше купить пергамент или папирус… А вечерами на втором дворе храма, отделенном от скромного домика Биринджика стеной в два человеческих роста, Ясур показывал желающим, как обращаться с саблей или кинжалом или победить врага в кулачном бою. Последнее не очень получалось, ибо сторож был однорук.
Однако, сколь бы яркими и поучительными ни были рассказы Ясура о его молодости, прошедшей в непонятных для молодежи битвах и стычках, сегодня Фарр понял — настоящая война выглядит совсем по-другому.
Атт-Кадир, нежданно получивший серебристо-белое облачение мардиба, с неподобающей духовному званию поспешностью взлетел вслед за Берикеем по лестничным ступеням на галерею, обводящую башню над воротами города, и замер, раскрыв рот. Разве что слюна с угла губ не стекала.
Отсюда, с высоты, было хорошо видно, как постепенно занимаются огнем дома, на которые с-неба, как казалось, падали комочки пламени, как бестолково роящиеся на загаженной конским навозом площади у ворот горожане мечутся вправо-влево, едва подчиняясь приказам десятников управителя, и как…
"Это война? — Взгляд Фарра непроизвольно упал на поле перед городскими стенами. — Та война, о которой с таким вдохновением повествовал Ясур?"
Сторож храма молча стоял за спиной атт-Кадира и, прищурившись, озирал окрестности. Посмотреть на него — бесстрастная статуя! Ясур, словно и не было двадцати лет службы у Биринджика и долгих тоскливых вечеров за оградой храма (где, правда, его кормили и в конце каждой луны мардиб одаривал двумя золотыми шади за работу), видел давно знакомую и почему-то радующую сердце картину. Будто бы вернулась молодость, давние и прочно забытые времена, когда Ясур был темноволос, хорош собой и отлично управлялся обеими руками что с оружием, что с трактирной едой или военной добычей.
Мергейты добивали отряд Джендек-эмайра. На взгляд мирного селянина, шехдадского купца, а то и благородного эмайра, с детства привыкшего обращаться с оружием, но видевшего кровь только на неосторожно полученных ссадинах или на спинах наказываемых плетью провинившихся феллахов, это выглядело жестоко, но для воина… Ничего необычного. Это бой, и здесь могут отрубить руку или распороть клинком шейные жилы. Только в легендах раны выглядят красиво перевязанная голова героя, струйка крови, стекающая по щеке или, на худой конец, скрытый под шелковой черной повязкой вытекший глаз…
Ясур отлично понимал, что привело Фарра атт-Кадира в ужас. Храмовый послушник не то чтобы не видел, но даже и слышать не мог о подобном. Разрезанные безжалостным железом тела, вывалившиеся внутренности, бурлящая розовая пена на обнаженных легких, стекающий по халату кал из порванных саблей кишок… Вонь, предсмертные крики, просьбы добить, обращенные и к противнику, и к своим, брызги крови на лицах победителей и ставшие липкими от крови рукояти шамшеров… Никаких колышущихся под солнцем знамен — единственное знамя степняков выбили из рук нукера, и сейчас оно валялось под копытами лошадей, — нет рева труб и злобно-торжествующего грохота барабанов, отсутствует полководец в серебряной кольчатой броне и цветными перьями на шлеме, повелитель, ведущий свою блистательную армию к победе.
