— Понял. А ты узнай.
— Тьфу! Черт упертый! Ладно. Машина, наверное, уже пришла. Тебя куда подбросить?
— Домой. Наталье кланяйся от меня. А за «чёрта» ответишь.
— Да пошел ты! Я и говорить не буду, что ты тут был. Она мне башку оторвет, если вы с Татьяной в ближайшее время не объявитесь.
— Что за день сегодня такой? Все меня посылают… Ладно, созвонимся и объявимся. Поехали…
* * *
При входе в подъезд Совина можно было брать голыми руками. Опустошенный известием о гибели Нины Власовны, он шел не глядя по сторонам. К его счастью, в подъезде не оказалось никого, кто желал бы с ним встретиться.
Дома он поставил сотовый телефон на подзарядку и взялся за трубку обычного телефона.
— Алик, ну что, узнал что-нибудь?
— Ничего, Дима. Дело в отделении милиции. Всё чисто. Будут закрывать и сдавать в архив.
— И всё? Никаких подозрений, никаких тёмных мест?
— Нет. Разве что наличие в организме снотворного. Но для старой женщины это нормально. Да и доза нормальная. Так что… Извини, больше ничего.
— Ладно. Спасибо, пока.
— Будь здоров.
Совин положил трубку и завалился спать. Сил совершенно не было. Даже на чай.
* * *
Плавно уйти в ночь из дневного сна Совин не смог — около десяти проснулся. Страшно болела голова. Он выпил таблетку анальгина, повалялся полчаса, потом встал, заварил чай. Покурил и, повинуясь какому-то неосознанному желанию, вышел на улицу.
Ноги сами принесли его во двор дома на Сиреневом бульваре. Дмитрий уселся за столик в глубине двора, под деревьями. Во всем доме светились огнями окна квартир. А три окна на втором этаже слепили глаза Совина своей чернотой. Дмитрий смотрел на них и пытался поймать мысль, пришедшую в момент вечернего пробуждения на зыбкой границе сна и несна. И тут же забытую, но очень-очень важную. Он курил и смотрел на проходящих иногда по двору людей. Мысль была где-то рядом. Но вспомнить Совин так и не смог…
* * *
Родимый подъезд, меры предосторожности и — захлопнувшаяся наконец за спиной дверь квартиры. Совин поставил на газ чайник и включил компьютер…
Толстый (окончание)
К утру невыспавшийся Виталик сломался. Не в физическом смысле. В духовном…
Странные пришли ему в голову мысли. И непонятно, отчего подумал он так, а не иначе. Но он вдруг понял, что слава — тлен.
«Ну и что? Жил Высоцкий, владел умами, боролся с Системой насмерть. И чем это закончилось? Умер. Нищим умер. А Система стоит и будет стоять вечно. А мог бы и жить. Уехал бы к своей французской жене и жил бы в свое удовольствие. А он умер. И получается, что для жизни нормальной важны только Власть и Деньги. Что, по сути, одно и то же. Есть Власть — будут Деньги. Есть Деньги — будет и Власть».
Такие или примерно такие мысли роились в затуманенном мозгу. Нелогичные, несвязанные одна с другой. Неумные. Но произвели они на Виталика впечатление неизгладимое и странное. В одночасье из мятущегося подростка вылупился вполне определившийся в жизни юноша.
Итак, Власть и Деньги. Именно в такой последовательности. Ибо поставить наоборот в стране советов — значит, сидеть в тюрьме. Государство не давало подданным зарабатывать. А те, кто пытался заработать деньги, большие деньги, делали это путем, наказуемым «в порядке применения УК РСФСР». Да Владик и не знал иных путей легкого обогащения, кроме тех, которые показывались в советских детективах. Этими путями были воровство, грабеж, убийство, спекуляция, продажа Родины и прочее в том же духе.
Другой путь — делать карьеру. Можно в профессиональном смысле. Но такое направление если и сулило успех, то очень нескорый. А вот карьера комсомольско-партийная была куда как заманчивее. И гораздо перспективнее.
В школе делать комсомольскую карьеру уже поздно. Владик налег на учебу и через год, летом восемьдесят второго, благополучно закончил школу, с золотой медалью, заметим.
В конце десятого класса учитель математики, искренне любивший своего одарённого ученика, предложил помочь — замолвить словечко в Бауманском училище. Но Виталий отказался. И выбрал самый непопулярный в Москве институт, где практически наверняка не было тех студентов, которых называли блатными. И где ему, человеку без роду без племени, не помешают делать карьеру детки влиятельных родителей.
Он легко поступил в институт. Он все верно рассчитал. И начал делать комсомольскую карьеру.
На первом комсомольском собрании сам предложил себя комсоргом группы. На него косо посмотрели сокурсники: в свободомыслящей студенческой среде комсомол как верный помощник и резерв партии не пользовался популярностью. Но Виталию на косые взгляды было наплевать. Он поставил перед собой Цель. И он ее достигнет, чего бы это ни стоило.
На втором курсе Виталий Клевцов стал комсоргом курса.
На третьем — комсоргом факультета и членом КПСС.
На четвертом — комсоргом института и попал в номенклатуру райкома партии.
О-о-о! Теперешние молодые не знают, как сладко попасть в номенклатуру райкома. А после стать инструктором райкома… Как приятно появляться «на предприятиях и в организациях», где парторги ломают перед тобой шапку и всячески стараются услужить! Как хорошо обрастать связями с большими и нужными людьми!..
Был, конечно, в такой карьере свой минус. Уж очень много приходилось прогибаться.
И иной раз прогибаться очень круто. И начальство парить веничком в баньке, и водочку за столом раскупоривать и разливать. Кое с кем из немолодых партийных активисток и переспать пришлось. Не из любви. А из партийной необходимости. Но… любишь кататься, люби и самочек возить, пошутил как-то большой начальник, сделавший себе хорошую карьеру не головой, а совершенно другим выдающимся органом. Ничто человеческое, как говорится…
Виталик стал Виталием Петровичем, солидным мужчиной при костюме и галстуке. У Виталия Петровича появилась своя квартира, небольшая, но двухкомнатная и в хорошем районе. Холодильник всегда был полон. Стали доступными всяческие невинные мужские шалости: партийные сауны с вином, пивом, бассейном и молодыми партийно-комсомольскими работницами.
И тут грянула перестройка, гори она огнём! И этот пятнистый Горбач вместе с ней, сволочь! «Партия, дай поручить!» — заорали эти вшивые демократы. Партии, конечно, руль отдавать не хотелось. Да его уже наперебой рвали из ее рук. Она слабо цеплялась, но ручонки были уже не те.
Из партийных комитетов всех уровней все, кто поумнее, начали плавно перетекать в рай-, гор- и другие исполкомы, куда уже уходила хозяйственная власть.
А Виталий Петрович Клевцов лопухнулся. Или как там еще говорят? Облажался. Да, облажался Виталий Петрович. Обида взыграла.
А на что обида? А на то, что с недавних пор понял Виталий Петрович: он почти уже дорос до своего карьерного потолка. Для дальнейшего роста требовались связи. И далеко не того уровня и силы, что наличествовали у него.
