Я стоял на террасе. Как раз вернулся с пробежки и пил пиво.
– Сменим тему?
Я не повернулся к Осите, чтобы с ним поздороваться.
– Сэнсэй не в настроении. Может, пройдемся?
Осита послушно кивнул и направился гулять по лиственничной аллее.
– Странное вышло дело.
– Не рассказывай, мне неинтересно.
– Ты единственный можешь его понять. Он вполне логично выражается, но, по сути, живет в придуманном им самим мире. Так что вся его так называемая логика – чушь собачья, так мне кажется. Когда он увидел в галерее твою картину, словно одичал. Я вообще ничего не понял.
– Не пытайся сделать то, на что ты в принципе не способен, тем более за чужой счет.
– Мне от тебя подачки не нужны.
– Что, все писатели на голову больные?
– В каком это смысле, больные?
– Да ладно, забудь.
– Работа у меня такая: понимать непонятное.
– Хочешь совет? Есть вещи, которых ты никогда не поймешь. И сообразительность тут ни при чем: это надо чувствовать, такие вещи находятся вне твоего восприятия. А попытки ломать голову – пустая трата времени.
Номура сунул в зубы сигарету и закурил. Ветер утих, лучи солнца обогрели землю; на террасе стало тепло.
– Много я повидал убийц на своем веку. Ходил по тюрьмам, расспрашивал о происшествиях десятилетней – двадцатилетней давности. Криминологию изучал.
– И что?
– Я просто не успокоюсь, пока не пойму.
– Твои рассуждения крутятся вокруг твоей собственной персоны.
– Может, ты и прав. У меня, наверно, просто еще в голове не уложилось, что можно чего-то не понимать.
Номура присылал мне какие-то свои книги, но я их не читал. Мир слов находился где-то за пределами моего понимания.
– Такое чувство, что снега пока не будет, – сказал я.
– О чем ты?
– Хотелось, чтобы снег пошел. Говорят, по другую сторону пика снег часто идет, а здесь его практически не увидишь. Хотя и тут в иные годы такие сугробища наваливает – дома по самую крышу засыпало.
– А при чем здесь снег?
– Я не хочу поддерживать этот разговор, вот и сменил тему.
– Хочешь, чтобы я уехал?
– Ты и так засыпал меня вопросами. Что еще тебя интересует?
– Но я ни о чем серьезном не спрашивал.
– Все просто: мы живем в разных измерениях.
– Смеешься надо мной?
– Ни в коем случае. Человек, как я, убийца, – существо куда более низкое, чем ты, тот, кто об этом пишет. На взгляд общества все обстоит именно так: ты надо мной возвышаешься.
Номура поправил очки, сползшие на кончик носа. Очки были бифокальные и увеличивали глазные яблоки. Это мне показалось забавным, и я засмеялся.
– Ну давай, смейся, – сплюнул собеседник. – Я – выдающийся писатель-криминалист и этим горжусь. Так происходит помимо моей воли, и я не могу тебе этого объяснить.
– Ты меня не понимаешь, я себя не понимаю, вот и все.
– Как думаешь, а Оситу ты понять сможешь?
– Я уже более-менее понял. Что тут сказать? Ты говорил, его признали невменяемым, но это не так. Пусть доктора и эксперты что угодно говорят, все это – слова.
Номура еле заметно кивнул. Я вынул из холодильника две банки пива и вскрыл их.
– Одна для меня?
– Нет.
– Потому что я не понимаю?
– Обижайся, если тебе так хочется, – все равно тебе не понять.
Номура снова покачал головой.
Легкий ветерок сорвал с веток сухую хвою, и она осыпала нас желтым дождем. Было чувство, что только тронь – и хвоя испарится.
Вернулся Осита.
Он стоял под террасой и улыбался, словно не зная, что предпринять.
– Поднимайтесь, – сказал я, и Осита взбежал по ступеням. Номура пристально за ним наблюдал.
– Мне хочется порисовать. Что вы видели?
– Камень. Тусклый, будто выцветший.
– Камень, значит?
Я встал, забрал из гостиной альбом для набросков и принялся зарисовывать углем валун. Тусклый, словно выцветший – такой, как описал Осита. Я бы назвал этот камень зимним.
Я вышел на террасу. Гость взглянул на набросок и разинул рот от изумления.
– Откуда вы знаете, что я видел?
– Это не то же самое. Наверняка форма другая.
– Это то, что я видел. Я его узнаю.
– Я нарисовал зимний камень, не больше.
Когда я это проговорил, Осита счастливо заулыбался.
– Господин Номура, наверно, вы на меня разозлитесь и скажете, что я глупость говорю, но это – тот самый камень, который я видел. Да, он другой формы, но это не важно. Я видел его. И когда увидел в галерее картину сэнсэя, было такое чувство, будто я сам это нарисовал. Вот и сейчас то же самое.
Я вырвал набросок из альбома – не слишком аккуратно вышло, и у рисунка получился зазубренный край.
– Бери, дарю.
– Вам не жалко?
– Чепуха. Мне просто захотелось сделать набросок, и только.
– Спасибо. Когда вернусь в Токио, наверно, побоюсь на него смотреть.
– Тогда выбросьте.
– Слушайте, вы что, оба надо мной потешаться вздумали?
Рассерженный Номура вскочил с места. Пожалуй, я переборщил. Осита виду не подал, будто понимает, что здесь происходит.
Я был не так оторван от мира, как Осита, и представлял, каково сейчас Номуре.
– Вы не против, если я попрошу вас уйти?
Осита, не переставая улыбаться, кивнул.
– Мы еще встретимся? – спросил он.
Я не ответил. Разочарованный Номура еле слышно вздохнул.
3
В сочельник пошел снег.
Начался он днем, а к вечеру все было укутано белым покрывалом.
Когда я подъехал к дому Акико, солнце почти село. Я прибыл, поднялся к ней в мастерскую и встал перед ее портретом.
Елку она не наряжала. Почему-то ни один из нас об этом не обмолвился. Мы пили вино, ели рагу, которое она готовила три дня.
Снег заглушал все внешние звуки, и клацанье столовых приборов было слышно необыкновенно отчетливо.
Мы поели, я поднялся в мастерскую и встал перед холстом. Лицо Акико было почти закончено. На синем фоне Акико безошибочно узнала свое лицо. Стеки. Переплетение линий. Я писал Акико, и не ее вовсе – мои сокровенные мысли излились на полотне в виде цветов и линий, и получилась та самая девушка.
