Догнав Ларису, молча пристроился рядом. Когда она оступалась или теряла равновесие, подавал руку. Девушка охотно опиралась на нее, но обретя устойчивость, вновь занималась эквилибристикой в одиночку. Однако этих прикосновений хватило, чтобы мало-помалу обида на Ларису у Орешко улетучилась. Да и сама она без зрителей уже не выглядела этакой «прынцэссой» — нормальная деваха, в меру симпатичная, красиво одетая. И что ей надо было выкаблучиваться? Не-ет, таких надо сразу брать за патлы и в бочку с водой: не кажись краше солнца, не дери нос, открой глазенки, не криви роток. Франти не франти, а все равно станешь чей-то. А не станешь — самой же хуже. Неужели не ясно?
Шел так Костя Орешко, философствовал в силу своего двадцатилетнего житейского опыта, и не заметил, как дошли до общежития. Стояло оно на окраине поселка, в нем десятилетиями жили некогда молодые, а теперь на этих же временных метрах и состарившиеся специалисты с местного радиозавода. Каким-то чудом в нем сохранились свободными три-пять комнат, в которых местная администрация и предлагала перекантоваться первое время нужным поселку людям. В полевом лагере, в котором курсанты четвертого курса дожидались вдали от городских соблазнов своего выпуска, прошелестел парашютным шелком слух, что в поселок приехали выпускницы областного педучилища. Ради них, собственно, и сорвались Костя и Борис в самоволку. Благо лагерь располагался всего километрах в пяти, что для десантника вообще не считается расстоянием, а предстоящий, всего через неделю, выпуск прибавил наглости и смелости завтрашним командирам. В особенности тем, кто не успел обзавестись за четыре года женами и невестами и для которых танцы в поселковом клубе — последняя попытка схватить за хвост птицу-удачу и предложить: «Лейтенант Константин Орешко, размер сапог сорок три, зарплата выше минимального прожиточного минимума на три тысячи рублей, могу предложить вам руку, любовь и билет в тьмутаракань». Не то чтобы горело поставить штамп в личном деле, а просто ехать одному к месту службы и впрямь не хотелось.
Пока же Костя искал, какой предпринять ход на молчание спутницы. Ничего лучше не придумал, кроме как молча распрощаться с девушкой у подъезда, джентльменски кивнуть ей и гордо удалиться. Пусть думает, что теряет и кто виноват.
Однако Костя заканчивал всего лишь военное училище, где из тактики основной разработкой шла тема «Сопка наша — сопка ваша». Касались, конечно, обходов, охватов, маневров, но то был уровень академии Генерального штаба, и серьезно в данную стратегию курсанты не заглядывали.
Лариса, словно искусный противник, не стала делать скидку на молодость спарринг-партнера, и лишь на миг замерла около четырехэтажной кирпичной общаги. Но лишь Орешко склонил голову для прощания, все так же молча миновала первый подъезд с вырванными входными дверями, потом второй, разрисованный граффити, и третий, недавно отремонтированный и выкрашенный в жуткую коричневую краску. И потащила как иголка нитку растерявшегося Орешко в лесопосадочку сбочь дома.
Там вокруг сломанной березы пили пиво мужики. Скорее всего, это были обитатели общаги, потому что Лариса направилась к ним безбоязненно. Они приветствовали ее бурными возгласами, поднятыми бутылками, и Костя, чтобы не мешать восторгам, пристроился на пеньке в сторонке. Достал сигарету. Конечно, он был тут лишним. Он был лишним изначально. И загадал: если к концу сигареты Лариса не подойдет, он уйдет сам.
Сквозь колечко дыма, получившееся наиболее удачно, рассмотрел, как Лариса кивнула в его сторону и мужики оторвались от березы.
«Будут бить?» — пронеслось у Орешко в подсознании, хотя верить не хотелось, что Лариса попросила знакомых именно об этом. Да после всего, что он для нее сделал, они должны подойти и хором сказать:
— Спа-си-бо!
Но мужики подходили с лицами угрюмыми. Окружали, отрезая Орешко путь к отступлению, явно не для того, чтобы выразить ему благодарность, любовь и восторг. Не сводя глаз с Ларисы, встал. Она же, облокотившись на освободившееся дерево, помахивала веточкой. И тут до Кости дошло: какая благодарность, какое спасибо! Он для нее — как укор, как свидетель ее позора. Больше всего она ненавидела именно его, разглядевшего и понявшего ее состояние. В Древнем Риме убивали гонца, приносящего дурную весть. В конце двадцатого века под Рязанью Костю Орешко будут бить за то, что посмел понять душу другого человека. Как же бездарно прошли тысячелетия для человеческой цивилизации. Следует только снять фуражку, потому что она при ударе отлетит на несколько метров и непременно вызовет смех…
Удар пришелся сбоку, в ухо — без предупреждений, как бьют компанией: передние отвлекают, а в атаку исподтишка идут другие. Хотя отвлекать Костю не было нужды — он продолжал неотрывно смотреть на Ларису. Кто бил вторым — тоже не заметил, лишь качнуло в другую сторону. Только в кольце сторон не бывает. При третьем ударе успел увидеть прямо перед лицом кулак с широким перстнем на увитом татуировкой пальце. Черная вспышка, и рот мгновенно наполнился солоновато-сладкой кровью и болью. На четвертый, явно ученический удар, пришедшийся куда-то подмышку, Костя уже не обратил внимание.
— Хватит? — наконец, прозвучало первое слово.
Костя не стал смотреть, кто произнес его. С первых увольнений старшекурсники вдолбили: в драке есть только одно доказательство — сила. Если уверен, что выстоишь — бейся до последнего. Если нет — спусти все на тормозах, не боясь выглядеть проигравшим: в таком случае победой считается то, что отступил с наименьшими потерями.
Размахивать кулаками против десятерых было бесполезно. Тем более это не следовало делать накануне выпуска: собьют на землю, обработают ногами и что — получать диплом и лейтенантские погоны с расквашенной мордой лица? И чтобы из-за тебя потащили на ковер к начальнику училища командира взвода? И ради кого!
Словом, у Кости имелись причины чистосердечно признаться:
— Думаю, что хватит.
Общежитские переглянулись, пожали плечами: хватит так хватит. Значит, все понял. Хотя удивил своей невозмутимостью.
Свернулись опять в толпу и вернулись к Ларисе, с интересом наблюдавшей за избиением. Орешко же, увидев невдалеке спрятавшуюся под кустом лужу, шмыгая разбитым носом, неторопливо направился к ней. Теперь, как Ларисе на танцах, ему тоже требовалось выдержать паузу, чтобы уйти победителем. Или хотя бы не побежденным. Только кому и что доказывал?
Попытался разглядеть свое лицо в блестящей черноте воды, но ничего, кроме своей тени, не рассмотрел. Впрочем, для того, чтобы узнать, как распухли губы, в зеркало смотреться нужды не было — их буквально выпирало, разносило перед собственным носом.
И только тут он увидел рядом с собой остроносые белые туфли и край синего платья. Беззаботного вида сделать не успел и спросил то, о чем только что думалось:
— Вы этого хотели?
Девушка промолчала. А Орешко вновь заправился, пристроил по центру фуражку, соединив ребром ладони звездочку и распухший, ноющий от боли нос. И в наглую — такие мы, десантники! — предложил:
— Может, завтра встретимся? В восемь вечера первый танец за мной. Идет?
