нелегко, но ведь и они ребята упорные. Чем черт ни шутит? И потом, что делать с товаром? Это ведь не последняя партия, да и товар, хоть и пользуется бешеным спросом, все-таки не того сорта, чтобы продавать его в открытую, на рынке. Ради сиюминутной выгоды гробить надежный, сто раз проверенный канал – значит резать курицу, несущую золотые яйца. Да и потом, какая от этого выгода, хотя бы и сиюминутная? Оставить товар себе – это значит нажить такой геморрой, какого и врагу не пожелаешь.
Приняв решение, он снял трубку внутреннего телефона и распорядился в кратчайший срок выяснить подробности утреннего крушения на железной дороге – все, в том числе и подробности осмотра места происшествия. Потом откинулся на спинку удобного кожаного кресла и стал думать о том, какие следует принять меры, если выяснится, что крушение поезда было все-таки результатом диверсии, а не обыкновенным несчастным случаем.
* * *
– Погуляй, – сказал Глеб Сиверов часовому.
Тот посмотрел удивленно и нерешительно, но подчинился: офицер в темных очках, не носивший никаких знаков различия, по всей видимости, был именно офицером и имел право отдавать приказы. Он ходил в обнимку с майором Борей и даже делил с ним палатку, а это что-нибудь да значило; к тому же солдатик, стоявший на посту, уже знал, что знаками различия в армии пренебрегают только те, кто может себе это позволить: разведчики, спецназовцы ГРУ и ФСБ, командированные специалисты по диверсионно-подрывной работе – одним словом, профессионалы, настоящие мастера своего дела. На войне к таким людям принято относиться с должным уважением, и, если этот парень без погон, но с тяжелым «стечкиным», висящим не там, где положено, а там, где удобно, просит оставить пост и погулять – что ж, почему бы и нет? Плох тот солдат, который упустит случай лишний раз перекурить.
Проводив взглядом расхлябанную, согласно неизменной солдатской моде, фигуру часового, Глеб толкнул матовую дверь и вошел в палату. Здесь все оставалось по-прежнему, разве что Аскеров уже не лежал, а сидел – свободно скользившие вдоль рамы кровати браслеты наручников это позволяли. Железный Мамед встретил посетителя угрюмым, неприязненным взглядом.
– Ну, чего уставился, как сыч? – дружелюбно поинтересовался Глеб. – Поговорить надо.
– Я уже все сказал, – с отвращением процедил Аскеров.
– Впервые вижу человека, который с таким упорством ищет смерти, – заметил Сиверов, придвигая табурет и с удобством на нем располагаясь. – Может, ты фильмов насмотрелся? Или книжек начитался? «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия»… А? Кем ты себя вообразил? Обыкновенный разбойник, пробу ставить негде, а туда же – герой!
Аскеров ничего не ответил. Глеб достал флягу и глотнул коньяку. Мамед присутствовал при неудачном свидании Слепого с бен Галаби и уже понял, что фляга, к которой то и дело прикладывается его собеседник, не делает его менее опасным.
– Ну, хорошо, – продолжал Глеб, убирая флягу и вынимая из другого кармана сигареты. – Допустим, ты уже действительно все сказал и добавить тебе нечего. Лично я в этом сильно сомневаюсь, но – допустим. Предположим. Но видишь ли, какая штука! Ты, может, и высказался, а как насчет меня? Может быть, у меня есть предложение, которое тебя заинтересует?
Он чиркнул зажигалкой и протянул дымящуюся сигарету чеченцу. Железный Мамед отрицательно покачал головой. Глеб продолжал держать тлеющую сигарету в протянутой руке, и Аскеров сдался – кивнув, позволил вставить фильтр себе в губы.
– Что ты хочешь? – не совсем внятно спросил он, жадно затягиваясь и выпуская из ноздрей густые клубы дыма.
– Аккуратнее, а то голова закружится, – предостерег его Глеб и тоже закурил. – Я уже говорил, чего хочу. Там, в ущелье. – Он махнул рукой в сторону окна, потом дотянулся до сигареты Аскерова, стряхнул с нее пепел и аккуратно вставил на место. – Я хочу заработать денег, Мамед. Твой бен Галаби был баран, он не поверил мне и погиб, как последний дурак, подорвал сам себя, так что и хоронить было нечего. Представляю, как намучился ваш шайтан, решая, что ему делать с той горстью мясного фарша, что от него осталась…
– В ад, как и в рай, отправляется душа правоверного, а не его тело, – попыхивая сигаретой, напомнил Железный Мамед.
– Да знаю я, знаю! Уже и пошутить нельзя… – Сиверов снова шумно глотнул из фляги. – Оставим теологический спор, у меня мало времени. Так вот, Вазир мне не поверил, а между тем я говорил чистую правду: все, чего я хочу, это заработать немного денег, чтобы в старости не беспокоиться о куске хлеба.
– Ты намерен дожить до старости? – насмешливо удивился Аскеров.
– Представь себе. Я даже знаю, как это сделать. Вот проверну это дельце, вернусь домой, подам в отставку и заживу спокойно, как нормальный человек…
– Сомневаюсь, – сказал Мамед. Сигарета у него в зубах истлела почти до самого фильтра, Глеб вынул изо рта пленника окурок и растер его по полу ногой. Он был доволен: Аскеров не отказался от сигареты и даже разговаривал без видимой неохоты. – Сомневаюсь, что тебе это окажется по душе. Я вижу тебя насквозь. Ты – волк. В крайнем случае, собака. Но никак не овца!
– Не думай об этом, – посоветовал Глеб. – Подумай лучше о себе, Мамед. На самом-то деле выбор у тебя невелик. Строго говоря, его вообще нет. Тебе не уйти отсюда живым. Неужели ты думаешь, что тебя выдернули из лап Виссариона Агжбы, спасли от верной смерти только для того, чтобы отдать под суд и посадить в тюрьму? Ты покойник при любом раскладе, Мамед, что бы ни говорил Боря Шестаков.
– О чем тогда говорить?
Тон у Аскерова был заинтересованный. Конечно же, очутившись тут, он много думал о своем будущем и пришел к такому же выводу – то есть понял, что никакого будущего у него нет. Такие открытия волей-неволей заставляют искать альтернативу, и вот альтернатива нашлась сама – вошла в палату, дала закурить и завела разговор о деньгах. Впрочем, о чем еще может говорить и думать неверный?
– Поговорим о деньгах, – не стал разочаровывать пленника Глеб.
– Я не в том положении, чтобы интересоваться деньгами, – заявил Аскеров.
– А ты шутник, приятель! Деньги интересуют меня. А тебя, полагаю, интересуют такие вещи, как жизнь и свобода. Впрочем, не знаю. Они ведь у тебя уже были, и притом бесплатно, а ты распорядился ими так, что хуже некуда.
