этих условиях вопрос был глупым. Впрочем, он мог услышать и что-нибудь вроде: «Руки вверх!» Поэтому Иш был безмерно удивлен, услышав женский голос: «Какая хорошая собачка!»
Наступила тишина. У Иша в ушах еще стоял этот голос, мягкий и ласковый, с каким-то трогательным акцентом. И теплое чувство охватило его.
Луч света опустился вниз на дорожку перед ним, и Принцесса бросилась вперед. Хвост ее буквально вибрировал от радости. Дверь открылась шире, и на фоне тусклого света Иш увидел женщину, которая стояла на коленях и гладила собаку. Он пошел к ней. Молоток, как это ни было смехотворно, был в его руке.
Принцесса, приняв дозу ласки, прыгнула в дом. Женщина пошла за ней, вскрикивая и смеясь. — О, Боже, — подумал Иш. — У нее, наверное, есть кошка… — Он постоял на крыльце и тоже вошел в дом.
Иш прошел в столовую и увидел, как Принцесса бегает по комнате, обнюхивая все углы. Женщина стояла возле стола, придерживая лампу, чтобы возбужденная собака не опрокинула ее.
Она была чуть выше среднего роста, брюнетка, не слишком юная, но уже и не девушка, а вполне развитая женщина.
Она смотрела на бегавшую собаку и смеялась. Звуки ее смеха показались Ишу пришедшими из далекого Рая. Она повернулась к нему, и Иш увидел вспышку белых зубов на темном лице. И внезапно барьер внутри его рухнул, растаял. Он радостно рассмеялся.
Она заговорила снова, не спрашивая его ни о чем и не требуя ответа. — Так хорошо увидеть кого-нибудь. — На этот раз Иш ответил, но он не мог придумать ничего лучше, как извиниться за тот молоток, что был у него в руке. — Простите меня, за то, что я принес его сюда, — сказал он, и молоток выпал из его руки, гулко стукнувшись о деревянный пол.
— О, ничего, — сказала женщина. — Я понимаю. Я тоже прошла через это — мне тоже всегда нужно иметь что-то под рукой, чтобы чувствовать себя в безопасности. Мы остались такими же, как были раньше. Только тогда мы носили в кармане разные смешные талисманы, оберегающие нас.
После внезапного взрыва смеха он начал дрожать. Все тело его вдруг стало ватным. Иш почти физически ощущал, как рушатся в нем барьеры, защитные барьеры, которые он сооружал в себе все эти месяцы одиночества и отчаяния. Он должен был коснуться человека, и он протянул руку для пожатия. Женщина гоже протянула руку и, несомненно, заметила его дрожь, так как она тут же пододвинула кресло и почти толкнула Иша, чтобы тот сел. Он откинулся на спинку, и она легонько погладила его плечи.
Она снова заговорила и снова не спрашивая и не приказывая. — Я сделаю что-нибудь поесть.
Вскоре они уже сидели друг против друга. Они немного поели, впрочем, чисто символически. Хлеб был совершенно свежим. — Я делаю его сама, — сказала она. — Правда, дрожжей теперь не найти. — Масла не было, но зато был мед и варенье, а также бутылка красного вина.
И он, как ребенок, начал говорить. Сейчас не было ничего похожего на то, как он чувствовал себя с Милтом и Энн. Тогда барьеры оставались в нем. И теперь, впервые за много дней, он говорил. Иш показал ей шрам от клыков змеи, шрам от надреза, который сделал сам, чтобы отсосать отравленную кровь. Рассказал ей о своих страхах перед Большим Одиночеством, о своем бегстве от него, так как он не осмеливался взглянуть ему в лицо. Он говорил, а она слушала и изредка отвечала: «Да, я знаю. Я помню. Расскажи мне еще».
Что касается ее, то она была свидетельницей катастрофы. Она видела гораздо больше, чем он и, тем не менее, прошла через это лучше, чем он. Она мало рассказывала, но зато поощряла его рассказывать все.
Она была женщиной. Шло время, и он начинал понимать это все с большей и большей ясностью. Иш снова начал дрожать. Для двух мужчин достаточно было одного символа — совместной еды, разделенного стола. Но между мужчиной и женщиной должно быть больше: простого хлеба и соли между ними было недостаточно.
Они оба вдруг осознали, что не знают имен друг друга, хотя имя собаки уже оба знали.
— Ишервуд, — сказал он. — Так меня назвала мать. Очень неудачное имя, правда? Все называли меня Иш.
— А я Эм, — сказала она. — Конечно, Эмма. Иш и Эм. О таких именах можно даже писать стихи! — и она рассмеялась. А потом они рассмеялись вместе.
Смех — общий смех! Это тоже символ. Символ единения. Но не последний символ. Ему нужно было расположить Эм к себе, сблизиться с ней. Он видел много раз, как это делается. Но он, Иш, был не тот человек. Все те его качества, которые позволили ему пережить страшные дни одиночества, теперь были против него. К тому же он инстинктивно чувствовал, что те методы, которыми люди пользовались раньше, теперь не годятся. Ведь теперь перед ним не девушка в коктейль-баре, искательница приключений. Теперь вокруг огромный пустой город и огромный пустой мир, а девушка эта прошла через катастрофу, через страх, через одиночество. Но в глазах ее осталось мужество, участие, улыбка.
У него мелькнула идиотская мысль о том, что они могли бы пожениться. Квакеры ведь могут жениться без участия церкви, почему не могут другие? Они могут встать рядом, лицом к востоку, где восходит солнце. Но он чувствовал, что любые слова будут более бесчестны, чем мимолетное прикосновение коленей под столом. Иш вдруг понял, что молчит целую минуту, если не больше. Она смотрела на него спокойными глазами, и он видел, что она читает его мысли.
Он резко поднялся, опрокинув стул. Стол, который был между ними и служил первым символом единения, теперь разделял их. Иш обошел стол, подошел к девушке. Она встала тоже. И вот уже он всем телом ощутил упоительную мягкость ее тела.
Эм ушла в другую комнату. Он сидел весь в напряжении и ждал. Сердце его колотилось. Теперь он ощущал только страх. В мире, где не было врачей и даже других женщин, рисковать безрассудно. Но она ушла. Иш понял, что она
