Она покивала каким-то своим мыслям.
— Мы свою уже выкопали, — понимающе усмехнулась Варя.
— Да, пораньше… Не то было бы как в прошлом году, — сказала Елизавета Константиновна.
— А как было в прошлом году? — поинтересовался я.
— Кто-то выкопал нашу картошку раньше нас, — сказала Варя.
— Оу, — выдавил я.
— Ладно хоть у нас оставалось немного здесь, возле дома, да и соседи поделились на зиму, — сказала бабушка. — Иначе совсем бы туго пришлось.
Я допил чай и аккуратно поставил чашку обратно на блюдечко.
— Спасибо за чай, за угощение, — сказал я. — Мне, наверное, пора.
— Ступайте, Саша, до свидания, — произнесла Елизавета Константиновна. — Варвара, проводи гостя, я уберу со стола.
Варя накинула поверх сарафана куртку, в которой словно тонула, я быстренько обулся, предвкушая уличный холод и промозглый осенний ветер. Мы вышли в сени.
— Хорошо, что предупредил, — шепнула Варя. — Я бы обиделась. Но больше так не делай.
— Надеюсь, больше не понадобится, — шепнул я.
— Бабушке ты понравился, — улыбнулась она.
Не понял, с чего она так решила, но раз она так говорит, значит, так оно и есть.
Мы вместе вышли за калитку, Варя остановилась, сунув руки в рукава куртки, будто в муфту. Повисло неловкое молчание.
— До понедельника? — спросила она.
— До понедельника, — сказал я.
Она вдруг протянула мне руку для рукопожатия. Я сделал иначе, взял её тонкие пальчики пианистки, прежде, чем она успела опомниться, наклонился и нежно поцеловал. Она отдёрнула пальцы, словно я её укусил.
— Дурак! — фыркнула Варя и сбежала обратно за калитку.
Может, я и дурак, но бабушке всё-таки понравился.
Домой побежал лёгким бегом, не только для того, чтобы поскорее вернуться, но и для того, чтобы согреться. Возвращаться, если честно, не хотелось совершенно, и не только из-за завтрашней картошки.
Добежал, не останавливаясь, холод подгонял меня лучше любого тренера. Зашёл в подъезд, в квартиру. Мать с недовольным хлебалом встретила меня на кухне.
— Явился, — сварливо заключила она. — Марш в постель, живо. Только тихо, Максим уже спит. Завтра поговорим.
Постарался разложиться тихо, насколько это вообще возможно с алюминиевой рамой раскладушки и её скрипучими пружинами.
А утром проснулся от грубого тычка в плечо. Стрелки часов едва добрались до пяти тридцати утра.
— Мне ко второму… — промычал я, накрываясь одеялом с головой.
Одеяло сдёрнули рывком, волна утренней прохлады подействовала, как ушат воды, сгоняя остатки сна. Матушка, уже одетая в какую-то робу, спешно заканчивала сборы.
— Поживее, а то на автобус опоздаем, — подгоняла она.
На автобусную остановку припёрлись чуть ли не за полчаса до прибытия автобуса. Семейство Тарановых напоминало мне теперь бродяг и побирушек, мать специально заставила всех одеться в старое тряпьё. Сёстры фыркали и морщили носы, но беспрекословно подчинились.
Они с матерью надели какие-то старые плащи, косынки, резиновые сапоги, мне досталась кепка с ушами, курточка, рукава которой заканчивались на середине предплечья, и пузырящиеся на коленках спортивные штаны из трикотажа. В обычную одежду нарядили только Максимушку, работать он всё равно не будет.
На остановке, несмотря на раннее утро, толпился народ, и я уже предвкушал грядущую поездку в набитом до отказа автобусе. День, короче, не задался с самого утра.
Из-за поворота, раскачиваясь на своей валкой подвеске, выехал побитый жизнью ПАЗик. С завода он выехал белым, но за годы эксплуатации приобрёл столько рыжих пятен, что напоминал теперь леопарда. Народа в нём было столько, что лично я подождал бы следующий, но мать, словно ледокол «Красин», принялась раздвигать могучей грудью толпу, явно намереваясь втиснуться в эту консервную банку. Схватила за руку Таню, другой рукой взвалила на себя Максимку.
Оглушительно скрипя тормозами, автобус остановился чуть загодя, перед остановкой, и вся толпа хлынула внутрь через единственную дверь. Вместе с толпой втиснулись и мы. Непередаваемые ощущения.
Мне пришлось балансировать на самом краешке ступеньки, одной рукой хватаясь за поручень.
— Уступите с ребёнком! — потребовала мать, буквально ввинчиваясь дальше в толпу.
— За проезд передайте!
— Аккуратнее!
— Откройте форточку, душно!
— Мне дует, закройте кто-нибудь!
Водитель флегматично ждал, пока последние из оставшихся на остановке наконец забросят попытки влезть в салон, и только потом закрыл двери. ПАЗик повёз нас к деревне по разбитой асфальтовой дороге, старательно объезжая выбоины и ямы, отчего весь автобус качало, как на волнах.
Следующие остановки он игнорировал, останавливаясь только по требованию. В автобусе мне стало дурно, кислорода критически не хватало, и я, вытянув шею вверх, пытался хапнуть хоть чуть-чуть воздуха.
Ещё и какая-то стервозная старуха потребовала закрыть форточку, из которой на неё дул свежий ветерок, и наконец-то добилась своего. Из автобуса я вывалился примерно через час, варёный и вяленый одновременно. Сёстры ощущали себя не лучше.
ПАЗик высадил нас практически в чистом поле, возле треугольной железной остановки. От остановки вела пыльная грунтовая дорога, и я порадовался, что затяжные дожди не размыли её и не превратили в непролазное болото.
От остановки пошли пешком.
Я эти места примерно помнил, хоть и не бывал особо, тут раскинулись колхозные поля, окружавшие Чернавск, и прилегающие к ним деревни. Вот к одной из них мы теперь и топали. К деревне под названием Корюкино.
Шли молча, разве что мать иногда понукала отстающую Лизу. Настроение у всех было откровенно паршивым, а бескрайние поля вдоль дороги навевали на мрачные мысли о таком же бескрайнем поле картошки, что нам предстоит выкопать.
Наконец впереди показалась деревня с её крышами и потемневшими заборами, белое длинное здание фермы, стадо пятнистых коров паслось на пригорке. Все сразу же оживились, даже Максимка, уставший трястись на руках у матери, принялся во все глаза разглядывать новое для себя место.
Мимо нас, вздымая тучу пыли и оглушительно громыхая
