ее условия, и то если их не исказили за прошедшие тысячелетия те люди, которым Бог поручил следить за их исполнением.
«Братья Карамазовы»: бунт Федора Достоевского
«Легенда о Великом Инквизиторе», столь поразившая умы многих читателей и исследователей великого романа Федора Достоевского, есть действительно легенда – в том смысле, какой придают этому слову в рядах разведывательного сообщества. То есть – прикрытие каких-то реальных фактов, действий, событий.
В нашем случае автор, вкладывая эту легенду в уста Ивана Карамазова, придавая ей черты, без сомнения указующие на римско-католическую церковь (инквизитор, аутодафе) и перенося ее события в средневековую Испанию, скрывает тот факт, что он обвиняет в отходе от Христа не только западную, но и восточную христианскую церковь. Прямо объявить об этом Достоевский, как русский и православный человек не может, а, вероятно, и не хочет.
Легенда настолько ярка, выпукла, поражает воображение читателя не только средневековым антуражем, но и самими действующими лицами – Христом и Инквизитором, что оставляет далеко «внизу» и «позади» себя исповедь старца Зосимы (как и сопутствующие его последним дням картины монастырской жизни). А между тем, в этой исповеди и в этих картинах и заключается то главное, что хочет сказать читателю автор: православная церковь, как и католическая, давно не с Христом, а вне Его, не с Божественной Любовью, а с земною рассудочной, философской истиною.
Великий Инквизитор и старец Зосима – две истории из жизни одной церкви – христианской, расколотой на Запад и Восток.
Те быстрые штрихи, которыми Достоевский рисует жизнь современного ему православия: разговоры о недостаточности содержания священства (а священники в императорской России получали зарплату от государства); отсутствие прилежания священников к воспитанию народа (косвенно обозначенное в исповеди как пожелание старца священству хотя бы час в неделю читать Евангелие детям); изуверское беснование монастырского «отшельника», завидующего тому, что на отпевании Зосимы будут читать молитвы «рангом повыше» (!); теплохладное, а то и неприязненное отношение братии монастыря к старческому окормлению народа; наконец, разброд и отречение даже и «учеников» старца после его смерти (уподобляющее Зосиму Христу) – свидетельствует о теплохладности и самой Церкви. Еще более убеждает в этом путь Зосимы к вере, который описывается во второй части исповеди – в описании этом нет никаких указаний на то, что именно Церковь стала теми вратами, которыми старец вошел к Христу.
Но все это остается вне осознания массового (да и немассового) читателя, который поражен Легендой о Великом Инквизиторе, как вдовица из «Повести о Ходже Насреддине» поражена видением орла и потому забывшая о мыши, оскверняющей посуду. А между тем, фантастический орел неприятия православной церковью Второго пришествия Христова еще только грядет, тогда как осквернение посуды (см. Мф. 23:25–26) церковными фарисеями, озабоченными своим денежным содержанием более, чем духовным взращиванием вверенного им народа, уже есть свершившийся факт во времена Достоевского.
Откат к ветхозаветному презрению «священного братства» (хабурим) к простакам (гаарец) свершился в православии не столь зримо, как в католичестве (где это презрение было явно выражено в причащении в двух видах – для священства и мирян), но стал от этого не менее катастрофическим и проявился в известном богоборчестве двадцатого столетия, которое, может быть, и инициировали «инородцы» и «безбожники», но в котором приняли участие и огромные массы русского народа. Боролись ли они с Христом? Скорее, нет. С Церковью? Без сомнения. Блок оформил это чувство религиозного расщепления в поэме «Двенадцать», поставив впереди революции Христа не в терновом венце, а «в белом венчике из роз» – то есть как воскресшего и «пришедшего победить» (см. Откр. 14:14):
Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек. Винтовок черные ремни Кругом – огни, огни, огни… Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнём-ка пулей в Святую Русь — В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста! Впереди – с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди – Исус Христос.
Образ Христа-революционера с красным флагом и в белом венчике из роз вызвал у современников написания поэмы «Двенадцать» много возмущенных отзывов. Петров-Водкин говорил, что «… предпочел бы, чтобы там был просто Христос, без всяких белых венчиков». Белорозовый венец был воспринят критиками поэмы не только как символ смерти Православной церкви (напомню, что именно Церковь первой отреклась от царя и освободила императорских подданных от клятвы ему на Евангелии, а портрет Николая II был вынесен из зала заседаний Священного Синода и поставлен в коридоре вверх ногами), но и как символ смерти Самого Христа – дескать, в венчике из белых роз только в гроб кладут. Павел Флоренский даже назвал «Двенадцать» «пределом и завершением блоковского демонизма». Ряд современников и в дальнейшем литературоведов видели в «Христе с красным знаменем» сатану или антихриста. Никому не пришло в голову, что Христос впереди двенадцати революционных апостолов не лег в гроб, а уже восстал из него – но еще не успел избавиться от погребального атрибута.
Блок выразил в своей поэме откровенно то, что прикровенно говорил в «Братьях Карамазовых» Достоевский: земная церковь, предавшая и тайну исповеди, и своего императора, и Христа, умерла, а народ идет под красным знаменем за воскресшим Христом – добывать истину и справедливость.
Нет ли тут шизофрении религиозного сознания русского
