и изложите письменно все свои беды.
Тетка резко поднялась, уронив стул:
– Ничего не буду писать. Вижу я, к чему клонится: как всегда, я у вас виновата, а этот вот, как всегда, ни при чем. Ничего, я с его мамашей поговорю, пусть знает!
– Это ваше право в пределах, допускаемых законом, – подчеркнул сержант, особо ничем не рискуя. Всему району было известно, что второй такой сороки в округе нет, а до рукоприкладства не дойдет, поскольку Витькина мама – воспитанная женщина.
– Все, кончилось мое терпение, жаловаться на вас на всех буду, попомните меня, – ворчала тетка Анна, отправляясь к двери, излагая смутные, но ужасные угрозы.
Навстречу ей по коридору шествовали двое – Мурочка Тихонова, в очередной шляпке, в легком кричаще-цветастом платье, и военврач Золотницкий, отглаженный, свежий, без тени похмелья и чего-то недостойного. И в пенсне.
Войдя в кабинет, военврач козырнул, пожелал здравия, потом всем пожал руки. Мурочка поприветствовала не сквозь зубы, но высокомерно. Акимов заметил:
– А вы, Владимир Алексеевич, очки носите?
Тот снял пенсне, протер стеклышки, ответил смущенно:
– Вот, окопчики сказываются, ранения. В крота превращаюсь. Коллеги-окулисты настаивают, что пора носить, а я никак не могу привыкнуть.
Тихонова немедленно встряла:
– Ближе к делу! Когда можно забрать машину?
– А, здравствуйте, здравствуйте, гражданка Мария Антоновна, – со значением поприветствовал молодую женщину Остапчук, поднимая глаза от стола.
Уж что он имел в виду, и что услыхала в нем мнительная дамочка, но она немедленно взбеленилась:
– Почему вы разговариваете со мной в таком тоне?
– Обычно разговариваю, – хмыкнул сержант и хотел что-то прибавить, но на шум выглянул капитан Сорокин, попросил всех в кабинет.
Тихонова, фыркнув, прошествовала по приглашению, Золотницкий последовал тоже.
Остапчук подмигнул, вполголоса произнес:
– А военврач-то очкарик.
– Ну да.
– А марку машины по темени разглядел.
– Когда надо, то что хочешь разглядишь, – со знанием дела поддакнул Маслов.
Сержант опомнился, что несовершеннолетний нарушитель спокойствия еще тут.
– Ты что тут еще заседаешь? Вали домой, и не спекулируй.
– Я не спекулирую, – возразил парнишка. – А если даже и да, то не я один. Вот эта тоже… в шляпке, наверняка спекулянтка.
– Та, что сейчас прошла? – спросил Акимов.
– Она. Давеча Иван Санычу докладывал.
Названный субъект поинтересовался, якобы равнодушно:
– Не с этим ли субъектом она сговаривалась тогда, в рядах?
– Не-а, не с ним, – заверил Витька. – Тот совсем другой был.
– Какой же?
– Ну не знаю. Чернявый, нос большой, и вроде бы хромал…
Остапчук, помогая вспомнить, попытался включить Витькину торгашескую наблюдательность:
– Одет, может, как-то по-особенному? Шляпа, пиджак, плащ…
Витька обрадовался:
– Точно, Иван Саныч, плащ! Заграничный наверняка, с золотым отливом, кругом ремешки, погоны.
Потом Витька, вежливо попрощавшись, пошел к выходу. Акимов, потянувшись, вдруг спросил:
– Ваня, а портфель из «Победы» куда положил?
Остапчук, в свою очередь оглядев помещение, удивился:
– Да тут лежал. Делся куда-то, а что, нужен?
– Чудеса, да и только.
Глава 10
Узнав от Пельменя, что тихоновская машина нашлась и отмокает у здания милиции, – об операции по ее вылавливанию был рассказан целый анекдот, – Колька, самовольно бросив работу, поспешил к отделению.
Автомобиль стоял там, где указал Андрюха. Было большое желание немедленно броситься к нему, изучить да рассмотреть, но останавливало то, что окна кабинетов выходили прямо на нее. Что, если хозяева в отделении, и увидят, как он крутится у их драгоценности?
Но осмотреть надо было. За несколько дней подозрения переросли в твердую уверенность: Колька уже готов был голову дать на отсечение, что отца сбила курица Мурочка, а дело теперь собираются замять, поскольку муж у нее – шишка на ровном месте.
«Если так, то все. Конец», – клялся он про себя, совершенно не думая о том, что «так» и что «все».
Он не думал о том, что будет делать, убедившись, что они мерзавцы. Это же не чужие, посторонние люди – Сорокин, надежный Николай Николаевич, почти второй отец, и Акимов, Палыч, без пяти минут родственник. Сам того не замечая, Колька уже начал подбирать им оправдания, как будто они в них уже нуждались: «Может, не виноваты, приказали, надавили, пригрозили. У Тихонова связи, в Летчике-испытателе простых нет. И все равно – как можно? Это же предательство».
Колькина измученная душа как бы раздвоилась: одна часть бушевала, требовала жертв, полыхала, как лесной пожар, а вторая была уже черным-черна, точно выжженная. Постепенно пропало желание оправдывать, напротив, одна за другой вспыхивали мысли о том, что надо что-то делать, бежать, писать – кому там? Прокурору, министру?
Колька не шибко в этом разбирался, поскольку незачем было – ведь под рукой всегда капитан Сорокин, который все знает и точно подскажет, куда и что писать. Его стараниями батя был оправдан, сняты с него были ложные обвинения, по сути, Николай Николаевич возродил к нормальной жизни Пожарского-старшего, и он, и все семейство обязано ему, ну, в целом, всем.
И Колька всем обязан. Если бы не характеристики, суровые, проникновенные, от души составленные Сорокиным, ни его «пара звоночков» да «разговорчики» с нужными людьми, то не светили бы Кольке ни училище, ни нынешнее его положение помощника мастера.
А Акимов? Ему, местами глупому, местами мудрому, Колька обязан освобождением от воровского клейма. И Анчутка, и Пельмень обязаны – тем, что не сбились с пути окончательно, что сухими из воды вышли не из одного скверного дела. Если не отцом родным, то старшим братом он им был. Пусть неоднократно Палыч выводил из себя, поступал так, что скулы сводило от злости и ненависти к нему, но в итоге всегда выяснялось, что не просто так он поступал и был прав.
И что же, это будут теперь враги, на них доносить?
Черная, выжженная пустыня в душе отзывалась безнадежным эхом: «Зачем тебе это все? Скажи спасибо, что отец живой, и как бы что хуже не сделалось. Не ссорься с властью, это боком выходит». Дикая раздвоенность в уме отзывалась судорогами в ногах. Требовались немедленные, неотложные действия, какие-то поступки – ну хотя бы подойти твердым шагом к этой дурацкой «Победе», осмотреть ее.
Ведь удар был силен. Колька был в этом уверен, несмотря на то, что в самый его момент он все-таки невольно зажмурился. Если так, то на поверхности должны остаться какие-то следы, трещины, сколы, вмятины, что еще там может быть?
Колька подбирался к машине кругами, как охотник, с подветренной стороны, убедившись, что вокруг никого, что в окнах отделения не маячат знакомые физиономии. Сделал вид, что покуривает, глядя в сторону, а сам смотрел, смотрел.
Так и есть. На радиаторе испорчен
