к Дмитрию, как к младшему брату. Он помог ему найти репетиторские уроки. Расплачивались с Дмитрием главным образом обедами, но появились и небольшие расхожие деньги сверх того, что ему присылали из дома. Они давали возможность не дрожать над каждой копейкой, поприличнее, чем вся масса семинаристов, одеваться, да и более сносно питаться. Главное же, все это содействовало бодрости настроения.
Семен Семенович Поздняев, владелец колониальных лавок, купец второй гильдии, принял семинариста в воскресный день. Вся семья — жена, две дочери и сын сидели за чайным столом.
Дмитрию запомнились те унизительные минуты, когда, стоя, не получив приглашения присесть, он предлагал свои услуги по репетиторству. Поздняев, продолжая прихлебывать чай, слушая, всматривался в среднего роста, худощавого, темноглазого, с чистым лицом юношу. Хоть худоват, бледен, — видно, не сладки семинарские харчи, — но выглядит по одежде вполне прилично.
— Значит, так, — внушительно заговорил он, отодвинув чашку и проводя рукой по бороде, очищая ее от крошек праздничного пирога, — желаете приложить знания к человеку для облегчения своей жизни? Условия вам известны? Два раза в неделю уроки, за это получаете обед. А коли сын наш станет успехи оказывать, то и деньгами отблагодарим. Приемлете?
Дмитрий кивнул.
— Вот и ваш ученик… Встань, Сергей, — приказал он пухлощекому отпрыску лет двенадцати, стриженному под скобочку, с любопытством рассматривавшему будущего наставника. — Вот этот балбес простой дроби осилить не может. Голуби ему милее учения. Будьте строги к нему. Вашей строгости не хватит — свою приложу.
Сына Всеволода Георгиевича Черепанова, состоятельного чиновника губернского суда, имевшего два доходных дома и собственный выезд, он натаскивал по русскому языку, вдалбливал в подростка, моложе его года на четыре, глагольные премудрости, деепричастные обороты. Тут платили деньгами — двугривенный за урок.
Семьи мало чем отличались одна от другой. В чиновной было больше «благородства», получали две газеты — губернскую и петербургскую. Дмитрия впускали только с заднего хода, в комнаты он проходил через кухню. К Поздняевым он входил с парадного, но всякий раз за ним смотрели, чтобы хорошо вытирал ноги, не заносил сора с улицы.
За эти дни Дмитрий ближе познакомился с горожанами, их бытом, нравами. Поражали примитивность духовных запросов, узость интересов, ограничивавшихся в чиновничьей среде ничтожными служебными, в купечестве торговыми делами, заботами о накоплении и приросте капитала. Никого не интересовал тот мир, который был за стенами их особняков, разукрашенных затейливой деревянной резьбой.
Случалось, что обходительного семинариста, с мягкими манерами, с пышными волнистыми волосами, добрыми карими глазами, на которого и барышни заглядывались, приглашали на домашние вечера, семейные праздники, по-русски хлебосольные, с пельменями, обилием рыбных закусок, маринадов, водок и хитрых настоек, с карточными столами. Внешне получалось шумно, а на поверку — тихая скука. Впечатления от разговоров, встреч все же отслаивались и откладывались в глубинах памяти. Он не подозревал, что впоследствии, став писателем, вернется к этим вечерам, к глухоте быта провинциальной Перми.
В семинарии сложился свой кружок воспитанников. Немногочисленный. Тем крепче они держались друг за друга, сохраняя бодрость, огонек надежды в своих душах. Самыми близкими для Дмитрия, кроме Никандра Серебренникова, стали Паша Псаломщиков, Николай Коротков, Петр Арефьев. «Духовная» карьера их не прельщала, они готовились к полезной для общества работе. Для этого следовало перешагнуть семинарию, тем самым обретя право на поступление в высшее учебное заведение.
«Вы говорите, — писал Дмитрий отцу, — что мы слишком легко относимся к настоящему своему времени — времени приобретения всевозможных знаний, — на это скажу вот что: наши воспитатели, наши руководители гораздо легче смотрят на это, чем мы сами, они не только ничего не дадут, но еще и то, что мы без их помощи приобрели бы, расстроят; спросите у них, много ли они чего дали мне, а набор спряжений, и склонений, и слов без порядка, без толку не есть еще знание. Если я или мои товарищи что приобретут, то это — плод собственных забот, трудов и ума; а за свое собственное, которое добывается таким трудом, потом и кровью, ни я, ни они не обязаны благодарить других, да подобный поступок был бы положительно ни с чем несообразен; теперь, примерно, я учусь, но если бы я не стал заботиться сам о своей голове да слушал бы своих учителей, то не только знаний, а и здоровый-то рассудок совсем потерял.
В конце имею сообщить Вам неприятную новость: я уже раньше писал, что за октябрь по поведению у меня 3, но помощник, новенький, такой скотина, что за декабрь опять поставил 3, за то, дескать, что не все святки ходил в церковь…»
Будущее — сложное перепутье. Глубокая внутренняя работа мысли не утихала. Однако бурса приучала к сдержанности выражения чувств и мыслей. Ими Дмитрий наиболее откровенно делился только с родителями. Поэтому такими пространными выходили из-под его руки письма в Висим.
Дмитрий твердо решил окончить семинарию. Установил строгий режим, не давал себе поблажек, выполнял все, что от него требовали. Ложился и вставал в определенный час; до того как отправиться в семинарию, успевал кое-что почитать. После занятий шел в город к своим ученикам или же садился за книги. Круг его чтения расширялся, в него входили книги русских и западных авторов по естественным, общественным и историческим наукам. Читал Дмитрий и новые журналы.
И все же он предпочитал художественную литературу. Чтение ее, ко всему прочему, хотя им это и не осознавалось, вырабатывало вкус, оттачивало слог. Это особенно заметно по его письмам домой. Но главное — знакомило с неизвестными дотоле явлениями жизни. Дмитрий открыл для себя, что художественные произведения лучше, чем научные статьи, доносят нужные мысли до читателя. В этом их сила. Не всякий возьмет книгу научную, специальную, а рассказ, роман прочитает.
При той замкнутости, отчужденности, в какой жили воспитанники, все же бывали минуты близости, откровенных разговоров. Тогда Дмитрий вдруг как бы раскрывался. Он оказался отличным рассказчиком, мастером острого словечка. Как живые вставали перед слушателями персонажи его рассказов: какой-нибудь бедолага-старатель, смешной дьячок, суровый обличием старовер, запутавшийся в женских кознях, спившийся мастеровой. В спорах же мог поразить товарищей широтой мысли, глубиной знаний.
Товарищи к нему относились с уважением за его способности. Порой он даже изумлял семинаристов. Ну как же, придет в семинарию и спросит: какое сегодня надо представить сочинение? Садится за парту и, отключившись от всего, в шуме и гаме, сразу пишет его набело. На поверку — лучшее сочинение по сжатости, краткости и точности выражения сути темы.
4
Он шел по голому еще лесу, удаляясь в чащобу все дальше и дальше от Камы
