что о приватности речи уже не шло, переводчик все равно донес бы суть разговора командиру бригады, но я решил вести допрос как можно более аккуратно.
— Советую быть с Мартирос-ханом полюбезнее — сказал полковник. — Во-первых, он носит персидский чин сартипа, то есть генерал-майора. Во-вторых, он не просто переводчик, а учитель самого Насер ад-Дина: дает ему уроки русского языка.
Тут я вспомнил Ясмин, которая говорила, что в русском шах не продвинулся и на пол-уса, и заподозрил, что перевод, который я услышу, будет крайне приблизительным. Однако выбирать не приходилось.
Допрос решили устроить в лазарете — может, это было самое укромное место в казармах, а, может, наоборот, хорошо прослушивалось снаружи. Когда в лазарете появился сам Мартирос-хан, я, признаюсь, был несколько обескуражен. Я думал, что переводчик — перс, а это оказался русский армянин. Мартиросом и армянином он был от рождения, а вот ханом его сделал шахиншах — в благодарность за его уроки.
* * *
— И как же проходит учеба? — полюбопытствовал я. — Хороший ли ученик его величество?
— Прекрасный, просто замечательный, — отвечал Мартирос, но вид у него при этом сделался несколько загадочным.
Наконец привели убийц и посадили на кровати. Руки у них были связаны, и выглядели оба весьма плачевно — на их физиономиях уже проступили синяки от битья. Поначалу я опасался, что убийцы станут запираться, так что придется давить на них и запугивать прямо при переводчике. Но опасался я напрасно. Оба находились в таком ужасе, что сразу выложили все.
Долговязый, который, очевидно, был у них за главного, заявил, что убить повара им велел какой-то суфий. Я чертыхнулся про себя: поистине, суфиев в Персии больше, чем тараканов.
— И как же он выглядел, этот суфий? — спросил я.
Суфий, по словам проштрафившихся, выглядел в точности как суфий. Я вспомнил, что в день отравления Ганцзалина на площади сидела целая компания суфиев, или, как они сами себя называют, тасаввуф. И хотя я слышал байки про суфиев-убийц, но полагал, что они рождены страхом перед необыкновенными людьми, которыми суфии казались обывателям. Теперь же выходило, что в действительности есть некий загадочный орден отверженных, которых хлебом не корми — дай кого-нибудь отравить или повесить. Вопрос состоял в том, действуют ли суфии-убийцы сами по себе или по чьему-то наущению.
— А вас не удивило, что святой человек, суфий, велел вам убить вашего повара? — полюбопытствовал я.
Они отвечали, что, конечно, удивило: ведь он заплатил за убийство какого-то паршивого повара целых триста туманов, то есть почти тысячу рублей на русские деньги. Если учесть, что жалованье рядового составляет один туман в месяц, для них это было целое состояние. Серебреники эти они успели спрятать у себя дома еще до того, как напали на повара. Но убежать после убийства, увы, не смогли — и все из-за бдительных мухаджиров, стоявших в ту ночь на карауле.
Вот, собственно, и все, что могли сказать задержанные по этому делу. Я велел караульным увести их и передать полковнику, что они меня больше не интересуют и он может делать с ними что пожелает — хоть в землю их вкапывать вместо телеграфных столбов. А сам тем временем решил получше познакомиться с Мартирос-ханом, который показался мне весьма любопытной фигурой.
Я пригласил его продолжить разговор в ближайшей харчевне, подальше от посторонних ушей. Поначалу Мартирос-хан, жеманный и хитрый толстяк, держался крайне настороженно. Но потом выяснилось, что у нас много общего, например, мы оба любим армянский коньяк. А когда я невзначай обмолвился, что мать моего отца была армянкой (да простит мне такую вольность покойная моя бабушка), почтенный переводчик совершенно размяк и рассказал мне про двор и шаха много любопытного.
Как я и полагал, обучение Насер ад-Дина было чистой синекурой. Мартирос ходил к нему не регулярно, а лишь когда шах сам позовет. Но даже и тогда уроки случались не каждый раз. Бывает, вызовет к себе шах Мартироса, но пока тот доберется до дворца, повелитель уже передумает, решив, что лучше поваляться в эндеруне. Понятно, что при таком подходе шах просто не мог ничего выучить за вычетом нескольких слов, которые он при этом коверкал до неузнаваемости.
— Как вы думаете, что это может такое значить? — лукаво спрашивал Мартирос и, надувшись и поводя усами, произносил важно: — Лош жир.
Я лишь руками разводил — угадать в этих звуках русский язык было мудрено.
— Лошадь жирная, — хихикая, переводил Мартирос-хан. — А вот это — больш пиль?
— Боль и шпиль? — предполагал я, но опять оказывался бессилен перед лингвистическим гением царя царей. Разгадка, впрочем, оказывалась совсем простой, а именно — большая пыль.
— Но в целом, — спохватившись, говорил Мартирос, — в целом его величество необычайно способный ученик.
Я серьезно кивал, косясь на подошедшего к нам слишком близко хозяина харчевни…
Расстались мы с Мартирос-ханом друзьями — и, как выяснилось в дальнейшем, это оказалась очень полезная дружба.
* * *
Вечером, когда я уже ложился спать, в дверь моего дома раздался стук. Ганцзалин мгновенно занял позицию сбоку за дверью, я сунул в халат револьвер и пошел открывать.
— Кто там? — спросил я, на всякий случай стоя несколько наискосок к выходу — некоторые убийцы любят стрелять на голос прямо сквозь дверь.
Оказалось, что принесли письмо от русского посланника. Мельников писал, что ближайший смотр, где будет присутствовать Насер ад-Дин, в казачьей бригаде состоится неизвестно когда, а, значит, представить меня шаху на плацу в ближайшее время не удастся. Поэтому надо делать это прямо во дворце. Завтра планируется шахский салам — то есть парадный выход повелителя — в честь праздника Курбан-байрам. Если при знакомстве я смогу очаровать шаха, дальнейшее будет зависеть только от меня.
Все отправляющиеся на шахский салам сначала собирались у Наиб-э Султана — сына шаха и военного министра. Только после этого публика двигалась прямо к шаху Каджару. Однако, когда мы с Мельниковым явились в дом министра, тот еще облачался в парадный мундир, так что нам пришлось подождать. Время, впрочем, мы потратили не зря: посланник вприглядку знакомил меня со свитой министра и пришедшими сюда же дипломатами. Меня он никому не представлял, а незаметно указывал на ту или иную персону и давал ей краткую, но исчерпывающую характеристику. Мне он посоветовал держаться незаметно, сказав только:
— Насколько я понимаю, вам пока не следует мозолить глаза здешнему высшему обществу. Когда будет нужно, они и так увидят вас во всей красе.
* * *
Надо сказать, что собрание наше у министра выглядело весьма экзотически. В огромном зале,
