и взял в руки прядь ее волос задумчиво сказал:
— Раньше они были светлее. Но зато теперь ты больше похожа на меня!
Надежда была один в один княгиня, только моложе.
Как только она вошла в зал, все взгляды должны были устремиться к ней, но нет.
Кое-кто украл шоу.
— Это потому, что я опоздала? — спросила Надежда, шмыгая носом.
Так громко, что Евжену заметно передернуло.
Я ей искренне сочувствовала. Надежда выглядела так, словно вот-вот разревется, Гордей Змеев глазами метал молнии, Платон и Иларион выглядели ужасно недовольными тем, что благодаря своей магии он в буквальном смысле вышел сухим из воды, и оставалось только догадываться о буре, кипящей за невозмутимой физиономией Лукьяна Хилкова.
С даром Евжены находиться в подобной компании было несладко.
Ректор Змеев прикрыл глаза, пощипывая себя за переносицу, словно от всего этого у него разболелась голова.
— Еще кто-то хочет что-то сказать? — поинтересовался он, передавая Надежде чистую салфетку.
Девушка благодарно кивнула, рассыпаясь в заведениях о том, что ректору вовсе не нужно было так сильно беспокоиться, она бы потерпела, а потом обратилась в медицинский корпус, как это благородно и внимательно с его стороны.
Наивная.
Был бы он таким внимательным, так залечил бы ее нос чарами.
Больше никто ничего сказать не хотел.
Ректор привалился к столу и забарабанил пальцами по столешнице.
— Ладно, хорошо, но вы же, я надеюсь, собираетесь объяснить мне, что произошло?
Никто не собирался.
Человек с академическим образованием должен был и сам догадываться о причинах.
— Хорошо, — снова пробормотал ректор. — Тогда давайте выслушаем каждого. Евжена Рейн, ваша версия, что произошло?
— Что? — растерялась Евжена. — Почему я?
— Потому что вы сидите ко мне ближе всех.
Евжена посмотрела на меня в поисках поддержки, но я могла только пожать плечами. Этот жест не укрылся от проницательного взгляда ректора.
— Дафна Флорианская, может быть, вы хотите что-то сказать?
В ответ я только злобно уставилась на него.
Нашел стукача.
С другой стороны — сказать я хотела многое, но тогда мне пришлось бы объяснять, откуда я столько всего знала.
— Она тут вообще ни при чем, — влез Платон.
— Платон Флорианский, вас я тоже с удовольствием послушаю. Вам есть, что сказать? Я могу только догадываться, как разочарован будет ваш отец, когда узнает, что в первый же день вы устроили такой бардак, — по-видимому он решил шустро скинуть всю вину на Платоша, — вы даже не пыта-
— Можно мне комнату поменять? — мгновенно сориентировался Платон, перебивая ректора.
Не с тем связался.
Ректор Змеев едва заметно поморщился.
— Нет.
— Тогда нечего, Ярослав Серафимович.
— Это все моя вина! — снова подала голос Надежда, о которой к тому времени все уже благополучно забыли. — Пожалуйста, простите, я не хотела, чтобы так вышло!
— Почему это твоя? — не выдержал Гордей Змеев, обрадовавшись тому, что среди его вынужденных товарищей по учебе нашелся хотя бы кто-то один, судя по отсутствию убийственного взгляда, кто не желал ему подавиться собственной желчью. — Это все его вина! Как ему можно доверять?! Он наверняка планирует какую-нибудь гадость!
Его палец безошибочно указал на Лукьяна Хилкова, и это, если вам интересно мое мнение, была очень символичная сцена.
Лукьян Хилков повернул голову в сторону Змеева-младшего, едва заметно вскидывая бровь.
В его глазах легко читалось — да как же ты достал.
Меня удивляло то, с какой легкостью он держал себя в руках. Гордей провоцировал его снова и снова, но, казалось, Хилков относился к нему как к надоедливому комару, который кровь пил регулярно, но мысль о том, что однажды его все же удастся прихлопнуть, грела сердце.
Хотя уж кому как не ему было знать, чем это может обернуться. Будь я на месте Хилкова, смогла бы я также невозмутимо сносить все это?
С другой стороны — какой еще выбор у него был?
Если он начнет огрызаться, Змеевы добьются того, что его немедленно обвинят во всех прегрешениях отца и, чего доброго, все же казнят.
Только дурак станет так рисковать ради сомнительного удовольствия бросить какому-то зарвавшемуся идиоту парочку острот.
— Мне точно нельзя поменять комнату? — еще раз попытался Платон.
— Нет! — рявкнул ректор, оглушительно хлопая ладонью по столу.
И перевел взгляд на Хилкова.
— Лукьян Хилков, вам тоже нечего сказать?
Хилков показательно тяжело вздохнул и засунул руки в карманы.
Его миролюбивое выражение лица могло бы обмануть многих, но Евжена так испуганно дернулась, что мне стало ясно — его спокойствие было отличной игрой на публику.
— Полагаю, все это одно большое недоразумение, — наконец заключил он.
— Сам ты недоразумение, — перебил Гордей. — Дядя, как ты мог позволить ему учиться в академии?!
— Достаточно! — оборвал ректор.
— Как интересно, — протянул Лукьян Хилков.
— Что тебе там интересно?
— Я сказал — достаточно! Вы все наказаны! — прогрохотал ректор.
— Дядя!
— А ведь я говорил вам!
— Да ладно?!
— Можно мне еще одну салфетку?
* * *
В качестве наказания весь следующий месяц после уроков мы мыли полы в коридорах.
Все, кроме Лукьяна Хилкова, который в ответ на отмашку ректора о наказании демонстративно отряхнул рукава, с которых до сих пор капало, и со всей доступной обреченностью в голосе спросил:
— И я тоже?
А для верности ещё и шмыгнул носом.
Ректора перекосило.
— Что ж… Полагаю, вы от наказания освобождены, господин Хилков.
— Лукьян, — протянул Платон, его глаза загорелись, — Лукьян, слушай, а давай в следующий раз ты попросишь, чтобы нам поменяли комнату?
Лукьян только вежливо улыбнулся в ответ.
* * *
Платон вырос самодовольным и избалованным, вообще не тем человеком, которым он должен был быть изначально. Высокомерный, равнодушный к проблемам окружающих, бессовестный манипулятор.
Гордею Змееву оставалось только локти кусать от зависти, потому что даже он так понтоваться не умел.
Во всей этой печальной картине радовало лишь одно — Платон лажал ужасно, тупил по-страшному, и только это не позволяло назвать его по-настоящему плохим парнем — то, что он неизменно попадал впросак в своих попытках дойти до цели теми самыми любыми средствами.
Его моральный компас вечно показывал куда-то не туда.
В одну из ночей, когда нам было по тринадцать, мы снова сидели на крыше, которую прознавший обо всем граф переоборудовал так, чтобы минимизировать риск того, что кто-нибудь в один прекрасный день поскользнется, расшибется и испортит труды садовника, и я спросила Платона:
— Платоша, а что бы ты сделал, если бы однажды я стала плохой?
В те времена Платон еще скупился на слова, поэтому в ответ я получила целое ничего и неопределенный хмык.
— Ну, вот представь, что я стала злодейкой, — принялась объяснять я. — И, — я
