и недругов. Представьте только себе их стекленеющие взгляды и трясущиеся от осознания ничтожности собственных армий колени. Я как-то однажды представил! И мне это понравилось! И потому я создал это! — кончик указки в который уже раз уткнулся в проекцию танка. — На страх врагам, на славу Красной армии!
— Не ровняйте всех одним мерилом, товарищ Геркан, — перестав сверлить действительно несколько изменившегося Александра своим тяжелым взглядом, принялся раскуривать добытую из пачки папиросу Сталин. — Помимо старых генералов, у нас хватает и молодых. Уж поверьте! А танк ваш в самом деле вышел грозным. И красивым. Хищным. Я был бы не против увидеть его в парадном строю.
[1] Патрон — когда произносили данное слово в контексте артиллерийских выстрелов, то имели в виду именно унитарный боеприпас.
[2] Артупр — сокращение от «Артиллерийское управдение».
Глава 9
Пан или пропал
Очередное непростое совещание завершилось самым компромиссным решением, какое только могло быть принято — всем трем танкам дали дорогу в жизнь, поставив их в планы производства на 1939 год. Правда, машину Геркана временно тоже решили вооружить 122-мм танковой гаубицей, поскольку никакого иного орудия, достойного такого гиганта, пока еще не было готово в металле. Ну, в самом деле, не ставить же на него было 76-мм пушку Ф-34! С ней танк смотрелся бы уже не хищным зверем, а комичным слоником с крохотным хоботком. С гаубицей же он смотрелся уже хищным зверем с коротким хоботком. Тоже не то, но хоть что-то.
Но всё это были дела армейские. Куда же больше Иосифа Виссарионовича ныне занимал вопрос о той записке, кою Александр передал ему в самом конце заседания, попросту молча поднявшись со своего места, подойдя к голове стола и положив сложенный надвое листок рядом с главой государства. Никто от него, видимо, не ожидал подобной наглости, потому не попытался даже перехватить на полпути. На минуточку — находящегося под стражей заключенного! А в той записке было… Ой, что там было!
— Откуда вы взяли данную информацию? — постучал пальцем по полученной записке Сталин, в который уже раз за этот день сверля тяжелым взглядом Александра Морициевича Геркана. Спускать подобное на тормозах он уж точно не собирался. Да и содержащееся на бумаге послание выглядело откровенно мрачным, хотя ни в коей мере не несло прямой угрозы лично ему. Опосредованную — да, прямую — нет. А потому уже спустя пару часов по завершении танкового совещания всё тот же зека, но уже в компании маячившего за его спиной Власика, был усажен на гостевой стул в кремлевском кабинете главы СССР. Рядом же с ним разместился Берия, как человек, чьи интересы в данном случае затрагивались более чем напрямую.
— Две недели назад, когда я вернулся с очередной поездки на 185-ый завод, данный текст, — кивнул арестант подбородком в сторону своей записки, — был обнаружен мною написанным мелом на доске, что находится в моём рабочем кабинете на территории «Крестов».
— Говорите, две недели назад? — задумчиво пожевал губами Сталин и, покуда оставив бывшего краскома в покое, перевел свой взгляд на Берию. — На вот, ознакомься, — не сдержавшись, перешел он на «ты», протягивая записку наркому внутренних дел, который пока не был в курсе происходящего и сам прибыл всего пятью минутами ранее. — Нет, ты вслух читай, вслух! — добавил он, когда Лаврентий Павлович принялся пробегать глазами по редким строчкам послания.
— Кхм. Скоро встретишься со Сталиным. Передай ему, в середине декабря будет убит Чкалов. Ему устроят аварию самолета И-180[1]. Сделают так, что двигатель замерзнет и заглохнет уже при посадке, когда реагировать станет поздно. Обвинят во всем Поликарпова, чтобы после отобрать у него завод №1 и отдать тот молодому Микояну. Пусть Сталин знает и выбирает того, кого больше ценит. А я посмотрю со стороны. И подумаю, предупреждать ли его в следующий раз. Подпись — Харон, — закончил чтение не сильно длинного послания глава НКВД и очень так нехорошо блеснул своим, пока еще не ставшим знаменитым, пенсне в сторону «вестника» столь нехороших новостей.
— Слово «подпись» я добавил от себя. Чтобы понятней было, — едва слышно проблеял весь сжавшийся на своем стуле Геркан. — На доске в самом конце послания было просто написано — Харон.
— Почему сразу не сообщили сотрудникам НКВД об обнаруженной надписи? — задал, наверное, самый правильный и прямо напрашивающийся на язык вопрос глава этой самой службы.
— А кто еще, по вашему мнению, кроме сотрудника НКВД, мог оставить данное послание? — ответил вопросом на вопрос Александр, который, естественно, и сочинил всё это сам, чтобы привлечь к себе внимание «вождя» и одновременно постараться вырваться из-под постоянного надзора чекистов. Время шло, война приближалась, а ему не давали нормально работать! Ограничивали со всех сторон, с каких только было возможно! А ведь в его голове имелось столько знаний! Пусть даже несколько поверхностных. Но всё же, всё же! Сколь многих ошибок и потерь возможно было бы избежать, предоставь кто ему шанс действовать и заодно снабди какими-никакими, но полномочиями! Потому и пошёл на столь отчаянный шаг, что ничего иного не придумал. Он ведь понятия не имел, что по результатам испытаний танков его вполне себе могла ждать столь желанная награда. А потому ориентировался на краткие знания о судьбе своих «артиллерийских сокамерников», которые и во время войны трудились в своем КБ, пребывая в статусе заключенных. К тому же, хуже его положение уже вряд ли могло стать, поскольку найти какие-либо связи между ним и авиаконструкторами не представлялось возможным совершенно по причине их отсутствия. Насколько ему помнилось, он никогда не имел дел и даже случайно не встречался с указанными в письме персонами, зная об их взаимоотношениях лишь памятью о будущем. На чем и строился расчет сваливания всей вины на какого-то мифического Харона. — Ключей от моего кабинета нет даже у меня. Они хранятся лишь у ваших подчиненных, — пожал плечами лупающий своими расширенными глазами арестант. — Я ведь и так являюсь заключенным. И отнюдь не горю желанием увеличивать свой срок из-за чьих-то подковёрных игр, да интриг — о чём в переданном мною послании ясно говорится. Указано там было передать сообщение товарищу Сталину, так я его и передал. Тем более, что даже я, частично потерявший память человек, прекрасно понял, о каком Чкалове идет речь! Он же само олицетворение красы и гордости всей нашей
