чтобы забыть Галину.
Там жизнь спокойная. Будет утром подъезжать на неоседланной пегой кобыленке бригадир под окно и стучать кнутовищем в раму, чтобы выходили на работу в поле. Там нет знойного мартена и нет Синебрюховых. Михаил женится и будет жить, по выражению Петьки, как карась в тихой заводи.
Правда, отец пишет, что в Новинку приехали комсомольцы поднимать целинные земли и рядом со старым поселком строят свой, из разборных домов.
Конечно, это хорошо. А все-таки жалко, что нет теперь в Новинке прежней тишины. Ну так что же? Он, Михаил, тоже молод, будет вместе с этими комсомольцами строить другую Новинку.
Михаил умылся, съел завтрак, приготовленный Петей, и еще раз оглядел комнату.
Столик, две койки. Под Петькиной — рыжий чемодан, под его — баян. На столе в беспорядке тетради и книги по автоделу: подручный учился на шофера. В углу, на темно-коричневом шифоньере запыленное зеркальце. Неуютно.
Если б здесь поселилась Галина, комната сразу бы преобразилась: Галина навела бы уют, выкинула все ненужное и лишнее в чуланчик, завела бы этажерку для книг, и на Петькину стену повесила портрет Пушкина. И, наверное, попросила бы Михаила научиться играть на аккордеоне.
Но нет! Не Петьке, а ему уходить из комнаты и хозяйничать здесь будет не Галя, а розовощекая Маша.
Вместо его койки будет стоять здесь другая, двуспальная, с высоким пружинным матрацем, покрытым тюлем поверх одеяла и с подушками, которые будут стоять углом.
В переднем углу Маша поставит тумбочку и уместит на ней бесчисленное количество флаконов и флакончиков, пустых и с духами «Сирень» или одеколоном «Ай-Петри», разные безделушки, под ними положит альбом с фотографиями подружек и открытками артиста Крючкова. Она будет готовить Петьке ужин и говорить за себя и его: «мы думаем», «у нас есть», «мы решили» и по вечерам шушукаться о чем-то с тетей Пашей.
…Глядя каким-то прощальным взглядом на крыши знакомых цехов и бесконечные нити рельс, Михаил медленно шел по пешеходному мосту и думал, что авария, в сущности, была пустячной: под печь ушло всего полтонны металла. Правда, печь остановили на ремонт, но ведь так и этак она на днях должна была быть остановлена.
Обидно все ж таки, что его сейчас будут ругать. Случись такая авария у Кости — дело сразу б замяли. Михаил помедлил несколько минут у двери, где была дощечка с надписью: «Начальник цеха. Прием по личным вопросам по вторникам и четвергам — с шести до семи» — и вошел.
Кроме начальника, маленького большеголового человека, с глубоко посаженными глазами, в кабинете сидели Синебрюхов и Костя.
Синебрюхов сразу же заговорил о том, что надо снять со сталеваров этого молокососа, иначе он, Синебрюхов, отказывается работать.
Михаил молчал. Мастер, конечно, прав. А если даже немного и неправ, ему сделают снисхождение, потому что от мастера зависит работа не одной, а целых трех или четырех печей. И в его воле распределить марки так, чтобы выплавить больше стали. Где печи работают хорошо, он может дать легкие марки, их не трудно скоро сварить, а качественные пусть варят такие сталевары, как Михаил: у них ведь все равно плавки долго сидят. И овцы, получается, целы и волки сыты: есть план, есть скоростные и все плавки по заказам. А на самом деле скоростные эти — дутые.
Конечно, такое очковтирательство процветает только у таких мастеров, как Синебрюхов, которым лень пораскинуть мозгами. Ишь, как раскричался, лупоглазый черт. Липовый авторитет свой криком поддерживает. Костя бывало, всегда выводил его на чистую воду. А сегодня-то он, ясное дело, будет ругать его, Михаила. Только, может, полегче. Раз его любит Галина и он думает обзаводиться семьей, то не захочет обострять отношений с начальством.
Костя, действительно, встал, но заговорил зло и возбужденно:
— Я не знаю, кто виноват, по-вашему, — сказал он начальнику, — но, по-моему, оба, только мастер больше, чем Мишка.
— Почему?
— А вот почему. Корзинкину надо было пускать в то время, когда Синебрюхов сменил марку мне. Зачем, спрашивается? И так этой тройкой все склады завалены. Они до этого с Мишкой поругались, и мастер просто со зла не дал выпустить ему.
— Что ты мелешь! — взъерошился Синебрюхов, и его усы приподнялись. Но Костя не слушал.
— Конечно, у него была причина — по графику я должен был вперед выпустить, но какая разница: Корзинкин не задержал бы меня.
— А откуда это известно, что у Корзинкина была готова? — спросил начальник.
— Поглядите анализ последней пробы — сами увидите. А насчет температуры — потому и авария, что горяч. Корзинкин на полтора часа опередил бы меня, если бы выпустил.
Разгорелся спор. Синебрюхов доказывал, что ему виднее, и пусть никто не сует носа в его дела.
— Потише, потише! — поморщился начальник. — Так ты, Снегирев, считаешь: Корзинкин не виноват?
— Конечно, виноват. Никто не говорит. Надо было предупредить того же мастера или начальника смены, а он видит, что плавка хорошо идет, и пошел гнать.
— Понял, Корзинкин? — перебил его начальник. — Побудешь в подручных за это пару месяцев у Снегирева, поучишься. Не кричи, не шуми. Идите оба со Снегиревым, а ты останься, Синебрюхов.
Михаил зло хлопнул дверью, выходя из кабинета.
Глава 3
К обычному свету мартеновских печей примешивался солнечный. Каждая печь, как всегда, светила пятью маленькими солнцами сквозь гляделки крышек. Ползали завалочные машины, похожие на черепах, надсадно выли вентиляторы, слышалось лязганье железа, выкрики сталеваров.
Михаилу всегда казалось, что он с легким сердцем уйдет из мартена. Приехал он в город не потому, что хотел стать металлургом, а просто потому, чтобы уехать из Новинки, где тогда плохо жилось.
Много пота оставил он в этом вот цехе. Особенно в первые годы: работать приходилось вручную, идя со смены, Михаил еле двигал ногами.
Город, как он думал, тоже никогда не нравился ему. Да и за что его любить? Зимой невозможно было увидеть хорошего снега на улицах — весь он был серый от копоти, а в летние безветренные дни дым столбом стоял над городом, так что сквозь него еле-еле проступали контуры горы Магнитной. Правда, в Правобережном районе дыма почти не было, поэтому туда и стремятся все переселиться.
Но только теперь, всерьез думая об увольнении, Михаил понял, как тяжело будет покидать этот город, завод и мартен, который, наверное, потому-то и дорог, что много здесь оставлено сил, пота и уменья. Все до боли свое здесь. Разве забудет он этих людей, рабочих, разговоры в душевой или на сменно-встречном, где крепкое мужское словцо переплетается с соленой шуткой, тонко намекающей на какую-то давнюю или недавнюю историю. Ведь не кто иной, как
