самогонку. — Небось выдохнется.
Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, — видать, и в армии еще не служили.
— Ну, поехали! — Фомич поднял стакан.
Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.
— Кряпка!
— Да, кряпка-а…
— Господь помилуй!
— Ты что ж, попом работаешь, что ли? — спросил Фомич старика.
— Священником, — кивнул сухонькой головой отец Сергей.
— А что ж у тебя волоса-то не длинные?
Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые — реденькие и короткие.
— Так он еще у нас молодой поп-то, — сказал Иван Павлович. — Недавний.
— Поп — и за бревнами приехал… Этого я чегой-то не понимаю, — сказал Фомич.
— Он вроде бы еще неутвержденный, — сказал Иван Павлович. — Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит… А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп…
— Это ему нагрузка, — сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. — Вроде художественной самодеятельности.
— Васька! — цыкнул на него Иван Павлович.
А отец Сергей смиренно заметил:
— Трудимся поелико возможно…
После второго стакана Фомич снял балалайку. Гармошки-то давно уж не было. Авдотья продала ее, когда Фомич еще в тюрьме сидел, — две посылки ему справила на гармонь-то.
Фомич ударил по струнам и подмигнул Авдотье:
— Ну-ка, Дуня, где наши семнадцать лет?
Раскрасневшаяся, помолодевшая Авдотья подбоченилась, повела плечами и голосисто запела:
Сыграй, Федя, сыграй, милый,
Страданьице с переливом!
И Фомич тотчас же ответил ей припевкой:
Вспомни, милка, вспомни, стерва,
Как гуляли с тобой сперва!
Михеевские дружно засмеялись, и Иван Павлович выкрикнул:
— Ну-ка, давай камаринскую!
Фомич быстро переладил струны на новый строй, заскользил пальцами по грифу, и одна струна стала тоненько и жалобно выводить прерывистую, словно спотыкающуюся мелодию.
— Хорошо начал! Издаля… — сказал Иван Павлович.
Он вышел на середину избы, поднял кверху палец, стал отщелкивать пальцем такт и притопывать ногой.
— А теперь чуть живее! — И запел жидким, но приятным баритончиком: — А-а-ах ты су-у-укин сын камааринский мужик… Живее! — опять крикнул Иван Павлович, быстро согнулся, прихлопывая себя по коленкам и стуча ногами.
— И-эх-ма! — Фомич ударил по струнам еще звонче, смешно задергался, затряс головой, торопливо приговаривая:
У-он по улице по нашенской бежит,
Ды-он бежит-бежит-навертывает,
Его судорогой подергивает…
Фомич еще более зачастил и перешел на «барыню».
— Упы-уп, упы-уп! — покрикивал Иван Павлович, подпрыгивая и шлепая ладонями по голяшкам сапог, потом присел и легко, поскоком, пошел по избе, пронзительно посвистывая.
— Ах, тюх тях-тю, да самовар в дягтю, — припевая, ерзал на скамье Фомич, сам готовый сорваться в пляс.
— У-у-ф ты! — выпрямившись, сказал Иван Павлович, судорожно глотая воздух, и тяжело плюхнулся на скамью.
— От так! Знай наших!..
— Ай да Павлыч, ай да верток! — говорила Авдотья. — Вы с моим-то два сапога пара.
А потом хором тихонько с подголоском пели:
За высокой тюремной стеною
Молодой арестант помирал…
Он, склонившись на грудь головою,
Потихоньку молитву читал…
Отец Сергей выводил тоненьким дрожащим тенорком, запрокидывая голову, и в его светлых, как бусинки, глазках стояли слезы…
14
На другой день Пашка Воронин доложил председателю:
— Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.
— А кто пахал ему?
— Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.
— Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я научу его, как советские законы уважать, — сказал Гузенков.
Он тут же позвонил Мотякову, расписал, как Федор Кузькин захватил самовольно землю под огород и посадил картошку. «И гулянку по такому случаю устроил». Мотяков приказал составить акт, вызвать агента из управления сельского хозяйства и заготовок, подписать и направить акт в прокуратуру.
— Судить будем! Показательным судом. Отобьем охоту бегать из колхоза. Враз и навсегда!
А еще через день из прокуратуры пришла повестка — рассыльный из сельсовета принес и выдал Живому под расписку. В ней тот приглашался в вежливой форме прибыть в тихановскую прокуратуру, а в случае неявки, сообщалось, «вышепоименованный гражданин будет доставлен органами милиции».
«Вышепоименованный гражданин», разумеется, явился сам. Сначала он зашел в рик, к председателю. Но Мотяков отказался принять его, послал к Тимошкину.
— А-а, товарищ Кузькин! Привет, привет. Чем могу помочь? — Тимошкин сидел за столом добродушный, приветливый, и его круглые желтые глаза сияли, как надраенные медные пуговицы.
— Не за помощью к вам пришел, — хмуро сказал Фомич. — Очень интересно знать: законы соблюдаются в нашей стране ай нет?
— В нашей стране, товарищ Кузькин, законы написаны для трудового народа, а не для тунеядцев. А тех, кто нарушает законы, призывает к порядку советская прокуратура.
— Это мне очень даже понятно. Только поясните мне — по какому такому закону у рабочего отбирают огород?
— У какого это рабочего?
— У меня, к примеру.
— Вот это ловко повернул! Видали, какой элемент нашелся? — Тимошкин как бы обращался к кому-то третьему за поддержкой, хотя в кабинете, кроме их двоих, никого не было. — Вам огород как рабочему никто, товарищ Кузькин, не давал. Поэтому отбирать его у вас никак невозможно. Все обстоит по-другому: это вы самовольно захватили колхозную землю под огород. За что и привлекаетесь к уголовной ответственности.
— Да мне ж положено как рабочему иметь пятнадцать соток. А в моем огороде всего четырнадцать. Чего ж вам еще?
— А то, товарищ Кузькин, что в Прудках у нас государственной земли нет. Там вся земля колхозная. И дать вам земли под огород в Прудках мы никак не можем.
— Это как вас можно понимать? — Фомич обалдело смотрел на Тимошкина.
— У нас такая земля есть, только под Гордеевом. Там можем дать вам огород. Хотите — берите.
— Вы что, издеваетесь? — Фомич даже встал от негодования. — Гордеево от Прудков за двадцать пять километров! Я что ж, летать на огород должен?
— Не хотите, не берите. — Тимошкин был невозмутим. — А в Прудках огород сдайте.
— Огород мой! И никому я его не отдам. — Фомич пошел
